«Между восточным миром и западным»
С нетерпением ожидая конца своей «несчастной поездки», безвинно арестованный Ледъярд сначала ликовал, оставив Россию позади и въехав в Польшу свободным путешественником. «О, свобода, свобода! Как милы твои объятия!» — восклицал он. «Встретив тебя в Польше, я благословляю эту страну и считаю, что благословлять ее должна всякая добрая душа». Энтузиазм его с самого начала ограничивала ироническая снисходительность, и добросердечие его почти немедленно пошло на убыль, когда он снял квартиру у еврея, в «большом грязном доме, где много мусора, шума и детей». Он обнаружил для себя целую область на польско-русской границе, «населенную только евреями, которые очень надоедливы». Однако не многочисленность евреев, а, скорее, бедность крестьян побудила Ледъярда пересмотреть свои благословения Польше. «Досада на российскую императрицу» сделала его «сторонником польского короля», как только он въехал в его владения, но через три дня он хотел лишь «поскорее выбраться из страны». Его ужасало зрелище «не просто самых бедных крестьян, но самых бедных людей», которых он когда-либо видел. Они были самые «исковерканные, хилые, увечные, болезненные, недокормленные, оборванные и неказистые». Со своей страстью к точным измерениям он Подсчитал, что у тех, кого он видел, «средний рост — 5 футов и 2, 4 или 5 дюймов, все они плоскостопые, с вывернутыми коленями»[902]. Угнетение крестьян, которых воспринимали как рабов, было для путешественников XVIII века одним из отличительных признаков Восточной Европы, но Ледъярд переводил эту проблему на язык физиологической антропологии, и жалость его явно смешивалась с отвращением.
Прибыв прямо из Азии, направляясь в Западную Европу, спешивший пересечь Польшу Ледъярд все же отметил промежуточность ее географического положения. Конечно, он истолковал это с точки зрения этнографии, так что обычаи и нравы очерчивали территорию Восточной Европы:
В одежде и в обычаях здесь все перемешано. Трудно описать, как воздействует на местных жителей то, что страна расположена между восточным миром и западным. Евреи — совершенно в восточном стиле… В поляках же (если включать дам, которые, по-моему, лучшие судьи, когда речь идет об одежде и опрятности) больше европейского, чем азиатского; но и одежда, и нравы Европы сидят на них дурно[903].
Европейские одежды и нравы, которые «дурно сидели» на поляках, напоминают «одежды цивилизации», мало подходившие татарам, с точки зрения придирчивого Ледъярда. Этим риторическим приемом он одним махом отделил Восточную Европу от Западной, объявив, что «грубые, неразвитые, причудливые, фантастические вкусы отделяют и Польшу, и Россию от европейского духа»[904]. Руководствуясь собственными вкусами, этот «странный гений» из Америки отказывал Польше и России в «европейском духе». Его собственные взгляды были нередко весьма причудливыми, но в данном случае он близок к традиционной просвещенческой точке зрения. Вольтер указывал на различие между «нашей частью Европы», отличающейся превосходством «своих нравов и своего духа», и другой частью, протянувшейся от Фракии до Татарии.
«Сегодня после обеда я оставил Вильну, окрестности которой с западной стороны очень красивы», — записал Ледъярд в дневнике. Однако он там не засиделся, поскольку даже «западная сторона» Вильны была недостаточно западной.
Я с радостью покинул ее ради дивных стран Запада. Без этого маленького турне, основываясь лишь на сведениях, я бы никогда не приобрел правильного представления о том, насколько восточный мир во всех отношениях ниже западного и какая огромная разница открывается в сердцах и даже умах людей. Если развитие дает такие плоды, я не вижу ничего невероятного в предположении, что люди Запада могут стать ангелами[905].
Носителями «европейского духа», несомненно, были «дивные страны Запада». Контраст между Востоком и Западом выражается у Ледъярда в виде географического вектора, и его «маленькое путешествие» показывает, что «северное турне» Паркинсона стало к тому времени анахронизмом.
«Люди Запада» предстают у Ледъярда ангелами, резко контрастируют с его восприятием польских крестьян, «низшего рода людей, рабов»; он не может «вынести даже их вида». Увидев раба, он ощущал, что надо «подумать и сделать что-то вместо него», но «не было времени ни на то, ни на другое». Времени ему не хватало, особенно потому, что он торопился скорее покинуть Польшу, немилосердно браня ее по дороге:
Прекрасная погода для этого времени года. В поляках меня ничто не интересует; возможно, потому, что я глуп или невнимателен, и я желал бы, чтобы у них и вправду было подобное оправдание, но в душе я в этом сомневаюсь[906].
Конечно, дело было в их, а не его глупости; Польша с Россией оказались отрезанными от европейского духа не из-за его, а из-за их странностей. Отделавшись от поляков и смешав их в одну кучу с русскими, оставалось только отождествить их с сибирскими татарами, поскольку «восточный мир во всех отношениях ниже западного». Ледъярд судил как типичный этнограф, и в общую кучу он добавляет евреев («совершенно в восточном стиле») как удобную мерку:
Любопытно, как неизменно евреи соблюдают обычай: молодые женщины и девственницы не покрывают головы, а замужние — прячут волосы. Евреи вообще очень упорны в своих обычаях, и если бы изначально они были хорошим народом, то сейчас были бы лучшими на Земле. Такого же обычая придерживаются поляки, русские и татары. Вот еще один из тех восточных обычаев, которые происходят из восточной ревнивости. Когда женщина выходит замуж, ее словно клеймят, как мы клеймим купленную лошадь. Спрятать волосы — все равно что отрезать их; и это так же нелепо, как отрезать уши. Мужчины ранних и нецивилизованных сообществ всегда обращались так с этой безобидной и прелестной половиной рода человеческого[907].
Таким образом, «восточные обычаи» этнографически объединяют евреев, поляков, русских и татар; вслед за этим, создавая всеобъемлющую концепцию Восточной Европы, Ледъярд объявляет эти обычаи «нелепыми» и «нецивилизованными». Заметим, что об отрезании ушей он говорит насмешливо, хотя и сам интересовался анатомией и даже собирался (возможно, в шутку) послать в Лондон голову татарина для дальнейшего изучения.
Целостный и последовательный «восточный мир» внезапно закончился, как только Ледъярд пересек границу между Польшей и Пруссией. За три года до того Сегюр пересек ее в обратном направлении, двигаясь из Пруссии в Польшу, и почувствовал, что «окончательно покинул Европу». Теперь Ледъярд не сомневался, что наконец вернулся в «дивные страны Запада». Он привлек все свои познания в этнографии и весь свой опыт путешествий, чтобы исследовать завесу, разделившую Восточную Европу и Европу Западную:
Быстрые переходы, которые я недавно совершал от одного королевства к другому, уделяя лишь беглое внимание их различным нравам, так приучили меня замечать все, что я вижу, и размышлять над этим, что теперь, должно быть, ничто не ускользает от меня. Мне хорошо знакомы мельчайшие детали, и, как у старых индейских охотников, мои глаза и уши приспособлены к моему положению… На одних этапах путешествия этот переход был столь незаметным из-за отличий в характерах различных народов, что я не всегда замечал эти ступени… Другие были довольно резкими, но все они меркли по сравнению с тем, что я отметил сегодня, въехав во владения покойного короля Пруссии[908].
