— Будто я в них не участвовал, в тех рейдах! Пусть не, во всех, но…

— Чего тогда ехидничать?! — вмешался Сергей. — Комбат и сейчас увидит где, обязательно спросит: как, дескать, вы все там?..

Парюгин остановил его, подняв, как обычно, палец:

— Боец Радченко, вам какая задача была поставлена?

— Все, меня здесь уже нет!

Санинструктор тоже не стал задерживаться: подхватил сумку, привычно сгорбился, позабыв, что траншея прокопана в полный рост, потрусил прочь. Костя, провожая взглядом обтянутую ремнями спину, пробормотал:

— Дело свое знает, а какой-то…

И вдруг встопорщился, словно ожидая, что Парюгин станет того защищать:

— Нет, ты с ним в разведку пошел бы? Не в группе, нет, а вдвоем? То-то и оно! А это, я считаю, в человеке главное. Во всяком разе, на войне.

Парюгин и тут ничего ему не ответил, да Костя, было видно, и не располагал на ответ. Он кинул на дно окопа свою скатку, поверх — скатку Сергея, уселся на них, блаженно вытянув ноги, и придвинул к себе часть оставленных Сергеем гранат. Парюгин тоже начал мастерить связку для броска под танк.

Скоро гранаты были готовы, осталось дождаться Сергея с разрешением от начальства на проведение операции. Дождались, однако, не Сергея, а приказа, переданного по цепи: «Третья рота, второй взвод: комвзвода Парюгин — в штаб батальона!»

Костя расценил это однозначно:

— Вот так, сержант, план-то мой, видать, в жилу. Сейчас детали с тобой обсудят, и — айда!

Парюгин углядел в этом вызове другое:

— Ждут, представлю подробный план местности? А я ведь все мельком, в общих чертах схватил. Когда тут на виду у снайпера подробности разглядывать.

— Так и доложишь. Чего ты? Не лезть же снова на бруствер, судьбу по два раза не испытывают.

Пока судили-рядили, из хода сообщения выметнулся Сергей, с разбега зачастил:

— Значит, так, докладываю по порядку: пункт «а»…

— Меня комбат вызывает, — перебил Парюгин.

— Знаю, товарищ командир…

— План местности нужен? Или еще зачем?

— Не знаю, товарищ командир…

— По крайней мере, честно. А спросить, конечно, было нельзя? Или ума не хватило?

— Может, у кого и не хватило: там никто даже и не заикнулся, что вы нужны.

— Совсем интересно! Все же вызывают меня или нет?

— Вызывают, товарищ командир…

Выяснилось:

а) Когда Сергей покидал штабной блиндаж, про Парюгина — про то, чтобы вызвать его, — действительно не было сказано ни слова, сообщение о вызове, переданное «по окопному радио», настигло (и обогнало) Сергея уже на пути в свое расположение.

б) Комбата Утемова скрутила ночью боль в боку, утром, когда стало совсем невмоготу, он дал согласие отправиться в медсанбат; за него остался командир первой роты лейтенант Красников.

в) Приказ насчет снайпера прежний: не трогать! Ни под каким видом! Ни боже мой! Ни, ни, ни!

Парюгин спросил:

— Кому докладывал наши соображения, Радченко?

— Ха, кому может доложить рядовой боец! Не того полета птица, чтоб пустили выше порученца. Тем более Утемыча нет.

— Так. Понятно. Инициативы — ноль…

— И результат — ноль, — вставил Костя. — Действовал на уровне «не того полета птицы» — мокрой курицы.

— Посмотрел бы на тебя, как стал бы там кукарекать! — ощетинился Сергей.

Парюгин поднял палец:

— Подвели черту. Радченко, предупредишь Качугу: я в батальоне, действовать по обстановке.

Утемов оценил ход противника по достоинству. Нечего было сказать, ловко тот использовал ситуацию с подбитым танком.

И ответить надлежало так, чтобы не просто нейтрализовать хитрость, а повернуть ее против него же.

Решение пришло такое: нокаутировать чужого снайпера, а на его место посадить в танк своего. И оберегать потом всеми наличными силами.

Опасаясь, как бы в ротах не проявили инициативы — не полезли к танку раньше времени, отдал приказ не рыпаться, а сам связался со штабом полка: попросить, чтобы выделили снайпера.

Вышел на начальника штаба. Тот одобрил идею, пообещал помощь в ее реализации, а в конце разговора спросил:

— Чего смурый такой, комбат? Не занедужил, часом?

Утемову пришлось открыться:

— Совестно сказать, товарищ майор, на фронте — и привязалась какая-то ерундовина: бок чего-то прихватывает. Временами — в глазах темно.

Майору, знал Утемов, было за пятьдесят, тот вздохнул, посетовал:

— Какие вы все, однако, фанфароны, молодежь… — и неожиданно рявкнул: — Тебе — что, оставить за себя некого? Немедленно в медсанбат! Чтоб через пять минут тебя на передовой не было! Ты фронту здоровый нужен…

И вот Утемов лежал теперь на соломе, застилавшей дно глубокой повозки, отирал после очередного приступа холодный пот со лба и вяло вслушивался в перебранку, в которой участвовали два голоса: знакомый и просительный — его ординарца Коли Клушина, незнакомый и неподступный — совсем еще, похоже, молодой девчушки. Утемову мешал увидеть ее высокий борт, но она почему-то представлялась ему востроносой и тонкобровой, с распущенными, выгоревшими на солнце волосами.

— Чем мы виноваты, что наш медбатальон два дня как разбомбили? — говорил Коля. — Все утро по степи мотаемся. Хорошо, фрицы сегодня не летают.

— Не знаю, не знаю, — цедила в ответ девчушка. — Надо было выяснить, куда ваши перебазировались. А мы просто не в состоянии обслуживать другие части, со своими ранеными по двадцать часов от столов не отходим.

— Свои, чужие… Будто мы из-за линии фронта.

— К чему это — играть словами? Я же сказала: по двадцать часов работаем. К тому же, у тебя… у твоего комбата даже и не ранение.

— Помирать теперь ему, как собаке какой?

— Тянуть не надо было. Дотянут всегда до последнего, потом — «Караул, помогите!»

Утемов, злясь на дребезжащую слабость во всем теле, с трудом приподнялся на локте, но борт повозки все равно оставался выше линии глаз. Ничего не увидев, позвал слабым голосом:

— Клуша…

Вместо ординарца из-за борта посунулось девичье лицо — действительно востроносое и тонкобровое, лишь волосы не были распущены, их прикрывала медицинская косынка. Девушка вгляделась в него, бровки дрогнули, изломились, она разом пострашнела и сказала с упреком:

— Знала, нельзя мне на вас смотреть — жалость проснется… Где болит? Тут? Ну-ну, будьте мужчиной, всего-то ничего — аппендицит. Точно вам говорю. Вот доктор обрадуется: за все время — первая довоенная операция.

…Хирург встретил теми же словами:

— Будь мужчиной, комбат…

После этого сообщил:

— Ничего обезболивающего нет, весь резерв исчерпан. Единственно, могу храбрости для предложить глоток спирта.

Утемов отрицательно покачал головой, сделал попытку улыбнуться — ободрить врача улыбкой, не смог, пообещал:

— Буду мужчиной.

Не стонал, только вскоре после начала операции, боясь искрошить зубы, попросил у сестры какую-нибудь тряпку. Она отмотала кусок бинта, засунула ему в рот.

Сквозь боль услышал, как ругнулся хирург:

— Ах ты, черная немочь, так и думал: гнойный!

— Черная немочь? — невнятно вытолкнул из-под бинта Утемов. — Откуда это у вас, доктор?

Хирург, не поднимая головы, окликнул сестру:

— Чего он, Лида?

— Бредит, чего же еще! — определила та. — Может, правда, спирта ему, Никита Дмитрич?

— Заканчиваю уже. Повязку наложим, нальешь.

Боль утратила четкие контуры, стала подниматься к груди, расползлась по телу. Утемов чувствовал невероятную усталость. Одолевая ее, заставил себя сосредоточиться на хирурге: смуглое лицо с крутым лбом, языками залысин, тучами бровей показалось до странного знакомым.

«Черная немочь… — повторил про себя. — Откуда же это у вас, доктор?»

Память, оттесняя боль, вызвездила зимний солнечный день в Карелии, первый их день в закордонье, когда они, с боем прорвавшись через линию фронта, устроили в густом ельнике привал; Утемов обходил расположившихся под деревьями бойцов своего взвода и внезапно услышал, как один из отделенных командиров принялся снимать стружку с незадачливого бойца, потерявшего в горячке боя вещмешок: «Ах ты, черная немочь!..»