Вот почему во всех странах, без исключения, все принципиальные и сильно чувствующие люди, все, кто дорожил достоинством своего отечества, кто был проникнут чувством независимости, а также честолюбием и мужеством, — все единодушно составили оппозицию Наполеону.
Спрашивается, какая партия стояла тогда на его стороне? На это можно ответить, что такой партии вовсе не существовало. Наполеона поддерживали лишь те, у кого страх пересиливал все другие соображения и кого всюду заклеймило общественное мнение. Сторонников Наполеона становилось больше в такие моменты, когда укреплялась мысль о бесполезности какой бы то ни было оппозиции, о том, что противодействие Наполеону повлечет за собою лишь новые бедствия. Но, — повторяю еще раз, — партия Наполеона держалась лишь страхом перед ним. Как только ослабевал этот страх и действительные чувства прорывались наружу, эта партия тотчас рассеивалась, и все голоса сливались в общий протест против человека, который превратился в обыкновенного тирана, и всюду стремился поработить всех и каждого под свое иго.
С самого начала царствования Александра роль России, как мы уже говорили, благодаря образу мыслей государя, могла быть только ролью примирительницы между партиями и державами, политика которых носила все признаки взаимного ожесточения. Под влиянием тех же побуждений, император склонился на уговоры Пруссии и согласился принять участие в запутанном вопросе о земельном вознаграждении Германии. В этом деле представители заинтересованных партий позволили себе разного рода пристрастные и корыстные действия, мало приличествовавшие их званию. Это не соответствовало чистым намерениям императора, который, хотя и поддерживал требование родственных ему принцев и относился немного пристрастно к Пруссии, все же не имел другой цели, как с соблюдением возможно большей справедливости вывести Германию из запутанного положения, в которое ее ввергли революция и войны Франции. Русское правительство, в силу одушевлявших его тогда идей, способно было заставить взволнованную Европу прислушаться к голосу мира и к призыву к общему соглашению. Характер государя и его министров, всегда оказывающий большое влияние на ход событий, должен был придать еще более твердости образу действий русского правительства и расположить всех с готовностью и с доверием откликнуться на его призывы.
Граф Панин своим образом мыслей и всей своей личностью, вплоть до наружности, мог внушить иностранцам одно лишь недоверие. Но заменивший его гр. Кочубей и, в особенности, канцлер гр. Воронцов обладали в высокой степени теми свойствами характера, которые располагают к себе даже наиболее враждебно настроенные партии. Канцлер искренно желал устранить затруднения, успокоить вражду, поступать справедливо, вникая в доводы каждого. Он говорил всегда спокойно, мягко, с достоинством, не раздражаясь возникавшими неприятностями. Каждый раз, когда в Европе загоралась вражда, не перестававшая вызывать войны, Россия всегда предлагала свое посредничество, на которое никто искренно не откликался и которое всегда отклонялось, в особенности — Францией.
«История консульства и империи» заключает в себе историю Европы до конца царствования Наполеона. Это поистине громадное произведение всегда возбуждает интерес, поддерживаемый искусным изложением; оно полно подробностей, включенных в рассказ, с целью заинтересовать и осведомить читателя, невольно удивляющегося такому обилию глубоких практических знаний по разным отраслям администрации и политики. Приступая к составлению своего прекрасного труда, Тьер был влюблен в своего героя, но это не помешало автору по мере разработки предмета отнестись к нему беспристрастно и даже строго. Тьер всегда стремится к беспристрастию, и большей частью это ему удается; но я все же позволю себе заметить, что в некоторых случаях он не следует до конца столь важному для историка долгу беспристрастия.
Несколько пренебрежительный тон, которым он говорит о молодых друзьях русского императора, кажется мне не вполне справедливым. Эти люди не все уж были так юны. Граф Кочубей, Новосильцев и новые министры были в таком возрасте, который нельзя назвать крайней молодостью. Как бы то ни было, этому кружку принадлежит большая заслуга, так как он вывел Россию из роковой бездны. Беспорядок и распущенность были заменены благоустроенным и точно определенным управлением, и русская империя сравнялась, наконец, с другими правильно организованными европейскими странами. Что же касается внешней политики, то желание направить русское честолюбие к достойной и справедливой цели, мне кажется, не заслуживает той немного строгой критики, которой подвергает его Тьер.
Наполеон, на мой взгляд, был наиболее велик во время своего консульства; он был велик как администратор, как искусный восстановитель финансовой силы Франции; он был велик и своими победами, и своей политикой, направленной на утверждение мира. Однако и тогда уже он позволял себе бесполезные строгости и жестокости. Менее великим представляется он мне за то время, когда он облекся в императорское достоинство, накрылся короной и занялся придворным церемониалом, титулами, старинным этикетом. Все, что походит на тщеславие, умаляет истинное величие. Но восхищение перед Наполеоном автора «Истории консульства» от этого не уменьшается, как видно по тому благожелательному красноречию, с которым он описывает все это. Тем не менее он предвидит, что Наполеон, ступив на покатую плоскость, уже более не сойдет с нее и роковым образом будет стремиться к последней цели безграничного честолюбия и тщеславия.
Я спрашиваю теперь: какая из двух политических систем была добросовестнее, нравственнее, мудрее? Та ли, которая была внушена безумным желанием создать единую всемирную империю, или та, которая была порождена неосмысленным, если так можно назвать его, стремлением к миру и справедливости?
Своими победами Наполеон создал новый порядок вещей, но недолговечность и быстрое разрушение этого порядка ясно доказали, что его первоначальные планы не отличались большей практичностью, чем и те последующие, которые сам Тьер называет «химерическими грезами»; но те, по крайней мере, могли быть оправданы благородными и пылкими стремлениями, тогда как его завоевательные мечты являлись лишь результатом страстей и личных интересов, доведенных до крайней степени. Тьер знал об участии, какое принимал аббат Пиатоли в начавшихся тогда переговорах. Хотя он и признавал за этим лицом некоторые заслуги, но, по-моему, он был к нему не вполне справедлив.
Аббата Пиатоли вызвала в Польшу моя тетка, княгиня Любомирская. Она поручила ему воспитание усыновленного ею Генриха Любомирского. Подружившись с Генрихом Любомирским, я во время моего первого путешествие в Париж, в 1776 и 1777 г., естественно, находился под влиянием аббата Пиатоли. Влияние это могло послужить мне только на пользу. Аббат Пиатоли, как и многие, носящие это звание, вел жизнь светского человека. Это был человек весьма ученый. Он поочередно отдавался различным наукам и обладал даром легкого изложения. Помимо всего этого, у него было пылкое, способное к самопожертвованию сердце. Тьеру остается не вполне понятным, что человек может отдаться охватившей его идее по одному лишь порыву великодушия. Это именно и случилось с аббатом Пиатоли. Лишь только он ознакомился с положением Польши и тем, как она управлялась, он задумал работать для ее освобождения и предавался этому делу до тех пор, пока в нем жила надежда на возможность осуществления этой идеи.
Тогдашнее положение моей родины еще не испытавшей тех потрясений, через которые она прошла впоследствии, весьма отличалось от теперешнего. Это было затишке после шторма. Воспоминание о Барской конфедерации, несомненно, жило в народе. Противорусская партия, конечно, существовала, но она была слаба и бессильна оказать какое-либо сопротивление произвольным действиям русского посольства. Люди с наиболее высокой репутацией, имена которых произносили с наибольшим уважением, выдвинулись на Барской конфедерации, как, например, генерал Ржевусский. У этого человека должны были учиться те, кто желал работать над подготовкой более свободного существования для польского народа.
