Генерал, забывая весь decorum и то, что ему следовало бы сказать по поводу подарка с портретом императора, видел перед собою только мешки с золотом. Он завладел ими с комичной любовью, не отрывал от них глаз, трогал руками. Это был очень добрый человек, и каждому было бы приятно видеть его таким довольным, если бы к этому счастью не примешивалось что-то мало достойное и мало приличествовавшее данным обстоятельствам. Бывают минуты, когда человек забывается и выказывает свою внутреннюю природу во всей ее наготе, увы! далеко не красивой. Это, вероятно, случалось с каждым, так как каждый может поддаться какой-нибудь слабости и быть захваченным ею врасплох.
Среди лиц, составлявших русский дипломатический корпус, выше всех стоял шведский посол барон Штединг. Он выделялся и своим умом и благородством образа мыслей. Очень простой по внешности, он так же просто умел смотреть и на вещи. Поведение его отличалось при всяких обстоятельствах безукоризненной честностью, тактичностью и чрезвычайным благородством. Он обладал редкой способностью всегда оценивать по достоинству и людей, и события. В молодости, состоя полковником американской службы, он за отличие на войне получил крест св. Людовика, и как протестант носил его на голубой ленте. Позже почтенный доверием Густава III и будучи поставлен во главе армии, он отличился в сражениях с русскими в 1789 и 1790 гг. После подписания мира был назначен послом в Петербург, где уже был известен военными заслугами. Пост этот он занимал в продолжение трех царствований, оставаясь в самые трудные минуты верным слугой своего отечества и никогда не теряя заслуженного им высокого уважения. Из всех людей, с которыми мне приходилось встречаться, он казался мне лучшим, наиболее достойным уважения, одним из тех, кого нельзя не любить и кого всегда хотелось бы иметь своим другом. Я думаю, что он и был им для меня, постольку, конечно, поскольку это позволяли наши различные положения, благодаря которым мы впоследствии должны были совершенно расстаться.
Положение мое в министерстве, как лица второстепенного, позволило мне совершено не принимать активного участия в размолвке, возникшей между Россией и Швецией. К тому же канцлер желал вести это дело лично сам, чтобы иметь возможность приписать исключительно себе заслугу той победы, которую полагали одержать над Швецией. Эта спесь сильнейшего, это оскорбительное выказывание превосходства, способ, к которому прибегли, чтобы вырвать у более слабого вещь, совершенно бесценную, желая овладеть ею только лишь с целью унизить противника, — все это было мне глубоко противно, и я не считал подобных приемов хорошей политической тактикой.
Мое мнение о поведении русского правительства в этом деле дошло до сведения шведов, и они выразили мне свою благодарность и доверие. Тех, которые мне это передали, я думаю, уже большей частью нет в живых.
Внутри России административные учреждения продолжали развиваться и улучшаться в направлении, о котором говорилось выше, пока одно обстоятельство неожиданно не прервало этого движения по пути прогресса.
Граф Северин Потоцкий, как я уже упоминал, был близок с великим князем Александром; дружеские отношения их продолжались и после воцарения Александра. Граф Северин преклонялся пред качествами и убеждениями императора. Пользуясь его доверием, Потоцкий часто представлял ему памятные записки по разным вопросам. Помимо других важных прав и преимуществ, дарованных императором Александром сенату, он получил также и право всеподданнейших представлений.
Правом этим сенат еще ни разу не воспользовался. Граф Северин вполне естественно был убежден в искренности либеральных воззрений императора. (Император также считал себя в этом отношении искренним.) Поэтому Потоцкий считал полезным и похвальным делом побудить сенат воспользоваться данным ему правом всеподданнейших представлений. Он даже думал, что это будет приятно государю, так как даст ему возможность увидеть счастливые плоды его добрых начинаний. Случай для этого скоро представился, и вот при каких обстоятельствах. Хотя в России все дворянское сословие и избирало себе военную карьеру, но военная служба была необязательна для дворян, и они могли, по желанию, оставлять ее во всякое время. Эта двойная привилегия была дарована дворянству указом Петра III, за что его часто благословляли. Император Александр сохранил эту привилегию лишь за дворянами, дослужившимися до обер-офицерского чина, для дворян же унтер-офицеров назначил обязательный двадцатилетний срок службы. Это было, конечно, нарушением прав дворянского сословия, гарантированных ему жалованной грамотой.
Указ произвел тяжелое впечатление на общество. Все поголовно обвиняли в этом военного министра, старого чиновника, человека, как говорили, низкого происхождения, усматривая в нем автора указа, сумевшего повлиять на императора. Граф Северин Потоцкий поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы дать сенату возможность применить на деле дарованные ему права. Он приготовил речь, в которой, усматривая в этом указе нарушение грамоты, предлагал сенату, как важнейшему государственному учреждению, сделать свои представления императору.
Речь эта была прочитана в общем собрании сената. Сенаторы, видя, что инициатором здесь является один из приближенных императора, и что его горячо поддерживает старый граф Строганов, думали, что они могут голосовать в этом смысле, не компрометируя себя. Сенат был даже рад случаю попробовать впервые проявить свою независимость именно в таком деле, где не усматривал никакого риска, так как все были уверены, что, в конце концов, все это было не чем иным, как маленькой комедией, разыгранной с ведома императора. Предложение графа Северина было принято, несмотря на протест генерал-прокурора, министра юстиции; протест этот считали симулированным с целью придать более правдоподобности маленькой, нарочито устроенной истории. Граф Строганов, избранный вместе с другими двумя сенаторами для вручения императору сенатского представления, взялся за эту миссию с удвоенным усердием и пылом, но его ожидало большое разочарование, так как дело приняло совершенно иной оборот.
Строганов и его товарищи были приняты императором очень холодно. Граф не вынес такого сухого приема, смешался, не знал, что сказать, и ушел совсем переконфуженный. Император новым указом, в котором делал строгий выговор сенату, приказывал ему не вмешиваться в дела, его не касающиеся, и подтвердил постановление, против которого восставал сенат в своем представлении, сделанном по инициативе графа Северина. К моему большому удивлению, Новосильцев согласился пойти навстречу несправедливому гневу императора и написать указ, в котором сенату объявлялся выговор. Такой неудачи в первой либеральной попытке было достаточно, чтобы обескуражить людей, благородные стремления которых, надо сказать, были не очень-то глубоки. Я не слышал с тех пор, чтобы сенат пытался вновь проявить независимость. С его правами, которые он никогда не применял к делу, в конце концов, вероятно, совершенно перестали считаться.
При первом моем свидании с императором, после этого случая, я не мог удержаться, чтобы не посмеяться над той чрезмерной тревогой, которую вызвала в нем попытка сената занять новое положение. Мои шутки не понравились Александру и, я думаю, что мои либеральные наклонности вызвали тогда в глубине его души некоторое беспокойство, которое, вероятно, он припомнил впоследствии. Это была полоска света, пролившегося на истинный характер Александра, представившийся мне тогда в новом и, к несчастью, слишком правдивом виде. Великие мысли об общем благе, великодушные чувства, желание пожертвовать ради них своими удобствами и частью своей власти и даже в целях более верного обеспечения будущего счастья людей, подчиненных его воле, совсем сложить с себя неограниченную власть, — все это искренно занимало некогда императора, продолжало занимать его еще и теперь, но это было скорее юношеским увлечением, нежели твердым решением зрелого человека. Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощение же их в действительность он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что все добровольно будут подчиняться исключительно его воле.
