Вновь Иван Федорович оказался втянутым в кипение и бурление мира, сочиненного папками следственного дела. Бесполезно, понимал он, говорить правду, потому что сле­дователи знали, как должен отвечать подследственный. Ни свидетелей, ни подозреваемых поблизости нет, предположил Андрианов, и не будет. Первая и Вторая роты пропали бесследно, так и не добравшись до передовых позиций. Третья таинственно сгинула, проследили ее путь от станции до станции, нашли подполковника из 293-й дивизии, а дальше – глухой мрак неведения. Оповестили все фронты западного направления, ходили по палатам всех госпиталей, но ни Висхоня, ни Калинниченко найти не удавалось. Андрианову показывали альбомы с бандитскими мордами, он отрицательно качал головой: нет, не видел, не встречал, не похож. Калинниченко? Да как-то столкнулись, погово­рили о том о сем. Висхонь? А как же, три раза виделись, в кабинете Фалина – раз, перед зданием штаба, когда полко­вой комиссар приказал Висхоню навести порядок в столо­вой – это два, и у правления колхоза как-то – три.

Врать Андрианову помогали Посконцы, колхозники от­казывались что-либо вспоминать, а то, что говорили, не соответствовало следовательским версиям. Ни о каких трех женщинах и ни о какой парикмахерской они не слышали. А Лукерья, разрушая воздушные замки военюристов, упор­но твердила о родственных связях с майором-диверсантом. Об особисте Андрианова не спрашивали, как и о курсанте Николюкине, скользкую тему самоубийств следователи све­ли к невнятному упоминанию о «развале воинской дис­циплины». «Немецкий десант» тоже похерили, все штабы огрызнулись, когда их стали опрашивать. Управление войск охраны тыла не хотело признаваться, что под носом его блуждал немецкий батальон. Поэтому все накопленные след­ствием эпизоды сузили, обкарнали и превратили в случайный обстрел курсов необученным минометным расчетом.

Но какую-то роль самому миномету они отводили, что-то вокруг него накручивали, под кого-то копали, и однажды Андрианову был предъявлен якобы найденный 82-миллиметровый миномет.

– Узнаешь?… Тот самый, что числился у тебя на складе. Который ты выдал курсантам.

Миномет был новеньким, из партии, которая только что начинала поступать на вооружение. Отлученный от артил­лерийского дела, Андрианов ревниво посматривал на новую, без его участия принимаемую технику, и когда бывал на станции, щупал новинки, расспрашивал. При одном взгляде на этот миномет он понял: нет, такого он раньше не видел. Ствол шершавый, чистовая обработка наружной поверхно­сти отсутствует, миномет, для убыстрения выпуска, изготовлен по упрощенной технологии, что пошло ему на пользу: ранее гладкий ствол соскальзывал с плеча.

– Нет, такого на складе не было. И выдавать его я не мог.

Военюристы поорали на Андрианова, но от дурацкой затеи не отказались, и чем закончилось «минометное дело» тот так и не узнал.

Полковник из ГУКРа, редко бывавший на допросах, вдруг включился в них, заинтересованный показаниями официанток. Спросил, что это за история со стеною в столовой. Вольнонаемные посконские бабы наговорили пол­ковнику о страстях, возникших вокруг снесенной перего­родки, деревенским умом своим связав новые порядки в столовой со слухами о заговоре против товарища Сталина, о немецких шпионах, якобы проникших на курсы. Более точные сведения могла бы дать Тося, но и она исчезла, последний раз видели ее на станции, цеплявшейся к какому-то эшелону, и куда ушел эшелон, к фронту или в глубокий сибирский тыл, никто не знал.

– Перегородка? – не сразу переспросил Андрианов. – Ведите меня в столовую, покажу…

Полковник посмотрел, послушал и потребовал рулетку. Расчертил лист бумаги, долго вглядывался в прямоугольнич­ки, изображавшие столы, скамейки, офицерские столики. Все перемешал в уме, чтоб было из чего составлять миро­порядок, подвластный смершу. На минуту вырвавшись из притяжения светил, определявших вращение следователь­ских миров, он сказал: – Расстрелять тебя надо, капитан…

Опомнился, оседлал орбиту и произнес: – А кто присут­ствовал при вскрытии тайника, находящегося в перегородке?

А ведь казался наименее чумным, проявлял временами здравомыслие.

Роту связи прислали на курсы, чтоб обслуживать ораву. Проводные линии связи что-нибудь свеженькое подавали к утру, питая следователей, крохи доставались и Андрианову. «Мы тебе сюрпризик подготовили», – сказал как-то полковник, зайдя в камеру.

Они добрались до женщин, до мужского счастья Ивана Федоровича.

Варвару нашли убитой в километре от своей деревни, с документами на имя Варвары Ильиничны Антоновой, хотя она в сельсоветских книгах была записана Дрыгиной. До­стоверность красноармейской книжки подвергли сомнению, о том, что еще нашли при убитой, следователи не говорили, и, значит, помрут теперь без еды сестры ее и братья. Надо было сойти с поезда и проводить ее до дома, надо было! На три вещмешка и узел в голод польстится каждый!

Ни Люську, ни Томку пока не обнаружили. Андрианов со страхом догадывался, что дела его плохи, раз следователи оглашают при нем факты розыска. В его молчании они уверены, то есть набрали достаточно обвинений, чтоб в законном судебном заседании приговорить его к расстрелу.

Ему давали газеты, но он их не читал. Он вспоминал жизнь свою и находил ее разумной, потому что не поддался сумасшествию на курсах. А то, что все три роты и сорок офицеров безумны, понял он здесь, в камере, и безумство охватило людей в тот миг, когда майор Висхонь снес пере­городку в столовой. Они должны быть, эти разделяющие людей стены, они позволяют им жить в своих крохотных мирах, люди свободны потому, что у каждого – камера.

Со сладостной тоской вспоминал он трех женщин, кото­рых полюбил, которые и его полюбили, и взаимная любовь сделала четырех человек счастливыми. Если Андрианов, к примеру, брал за руку Томку и вел ее в шалашик, то Варвара и Люська провожали их добрыми словами, радуясь тому, что сейчас их подруге Тамаре и их брату Ванечке будет хорошо.

Иван Федорович пришел к твердому убеждению, что роты перестреляли бы себя и офицеров, не появись в Посконцах эти три добрые женщины. И его тоже уведут они из-под расстрела, хоть и стращают им следователи Андриа­нова на каждом допросе.

Был день, когда сам Иван Федорович захотел смерти. Он узнал в этот день о гибели Висхоня и Калинниченко.

Они были убиты в Горьком, при задержании в переулке у госпиталя. Опергруппа остановила их, Калинниченко безропотно отдал документы и оружие, не протестовал, когда группа скрутила его, но вдруг Висхонь бросился ему на помощь, разбросал оперативников, и тогда в ход пошли автоматы, в группе стажировался малоопытный офицер, он и открыл первым огонь.

Гибель их потрясла Андрианова. Он решил, что даже если его и оставят в живых, то в первом же бою на передовой он пойдет искать свою пулю.

Однажды под вечер привезли Люську. На голове – уродливая шляпка, рукав голубенькой блузки надорван, губа разбита, кончиком языка Люська слизывала кровь с нее. В четырех стенах ли сидела она, шла ли в открытом поле, но при ней всегда становилось темнее: таким сгущен­ным казался туман таинственности, не сдуваемый с Люськи никакими ветрами. Полковник из ГУКРа невольно глянул на ногти свои, пальцем коснулся щеки, проверяя, хорошо ли побрит.

– Гражданка Левчина, знаком ли вам человек, сидящий напротив?

Люська не могла ни врать, ни говорить правду. Она всегда сочиняла.

– Еще как! – подтвердила она, даже не глянув на Андрианова, – Ужас как напугал! В поезде ехала, а он подходит во-от с таким пистолетом! Снимай штаны, гово­рит, Машка – это мне, так какая ж я Машка, я Люда Кушнир, санинструктор 18-го полка. И пистолет на меня наставил. Снимай, говорит, штаны, я – полковник Дубров­ский, я вывел дивизию из окружения под Смоленском, я…

Увели ее, а потом и увезли. Оставалась неарестованной Томка, «младший сержант Гайворонская», но ее-то уж точно не найдут, а со смертью Висхоня и Калинниченко у следо­вателей рухнули все надежды на громкое дело. Уже начала отшлифовываться формулировка: «Следствие прекратить из-за гибели свидетелей неустановленного заговора». Но дознаватели семи дивизий на фронт не рвались, контрраз­ведчики тоже, и нельзя с пустыми руками покидать Посконцы, тогда и уцепилась особая группа за Смоленск. Люська все-таки спасла Ивана Федоровича. Не ляпни она про окружение, дивизию и Смоленск, Андрианову светил бы расстрел или штрафбат с низеньким порогом выживаемости. О Смоленске он сказал Люське, когда любил ее в шалашике, Люська, оказывается, была родом из тех смолен­ских мест, где бывал он в сентябре 41-го года. Тогда на прорыв из окружения пошла сводная воинская единица, жалкие остатки трех дивизии, что-то около батальона. Перед атакой собрались над картой, в, лесу, соображали, куда лучше ударить, чтоб прорваться, и)кому командовать. Генерал и два полковника от обсуждения уклонились, ушли в тень, буквально ушли, потихонечку отдалились от карты и сидели в тени густо растущих елей. Повел батальон Андрианов, двое суток звали его командиром дивизии, за что его потом допрашивали.