— Я наказываю.

— Наказания суть снятия грехов.

— Но я же тебя наказал уже. Почему же ты печешься о грехах чужих? Свой-то ты искупил!

— Потому что то, что я совершил, искуплению не поддается. Я не только жизнь человеческую загубил, я на весь род человеческий покусился… Прощай! Живи со смирением, истребляй в себе позорящие человека желания. Вот люди, — монах показал на богомольцев и весь люд, заполняющий двор и далекий от признания себя безгрешным. — Они пришли сюда со смирением… и грехи им отпустятся.

— И все же: почему себя не сделал безгрешным?

Монах посмотрел в небо, опустил глаза к земле и произнес одно слово.

— Фиса, — сказал он.

И Кобзева пронзила догадка, вспомнился обрывок фразы многолетней давности и восстановились тогда не угаданные, не вычисленные ощущения пэтэушника, увидевшего сберкнижку и копилку. Парень, которому еще шестнадцати не было, взъярился: да зачем деньги увядшей, еле ноги передвигающей старухе, они ведь куда полезнее для молодого, начинающего жить человека, и ведь какая же несправедливость в том, что у него денег — нет, а у этой развалюхи — навалом!.. И схватил копилку, занес ее над головой человека, повинного в том, что он — старый, больной, одинокий. И опустил копилку на темя старухи, ударил по праву всех людей стареть и слабеть с годами… И — забыл. Лишь тридцать с чем-то часов спустя привиделась прабабка Анфиса, встала из могилы, воскрешенная причудами мозга, который как комната смеха в парке культуры, где кривые зеркала искажают — зрительным эхом — отпечатанные в сером веществе реальности: толчея ощущений разбрасывает мгновенно увиденное по закоулкам, прячет на антресоли, где пылятся старые чемоданы, набитые пережитым…Так, наверное, легче жить, пряча от себя позорные страсти, забывая про око, которого тебя лишили и которое внезапно позовет тебя изымать чужое око.

Око за око? Зуб за зуб? Ту женщину из дома отдыха, едва ножом не убившую инженера, когда-то жестоко оскорбили, вот она и мстила, оскорбляя и унижая мужчин. А как же иначе, если в человечестве толпятся и гогочут страсти! Над человеческим стадом бушуют корысти, кровосмешения, злобы и радости, тяги к тому, от чего человеку стыдно, однако он хватает плод, помеченный черепом и костями, — душистый, ласкающий взоры и заставляющий стыдливо отводить глаза. Но и с закрытыми глазами человек берет нож и взмахивает им; в стаде человеческом полно идей, которые, чего уж тут скрывать, и есть страсти, причем чем возвышеннее, тем опаснее или даже подлее они. А подлость и есть страсть, и благородство — тоже страсть. И вновь — отмщение, которое затопит планету, и спасение единственное: возлюби ближнего, смирись, угнетай плоть, живи бесстрастно, твоя гордыня тебя и накажет. Или: “Кто покается, того обезглавить, кто не покается, того сжечь…”

Смирись! Не ропщи!

А ему, следователю, тоже смиряться? С чем?

— Не знаю, — ответил монах. — Никто не знает… Смертью смерть поправ?… Нет, не знаю.

И пошел по двору, бормоча: “Господи, господи, господи…”

А месяцем спустя — Лиговка, переулок, серая громадина тяжелого дома, этаж, квартира — и дверь открыла она, та женщина, бухгалтерша, что помахивала ножом в парке, беснуясь и бахвалясь. Узнала: “Проходите…” Девочка лет четырех лепилась к ее юбке. Сын постарше сидел над учебником. И еще одна девочка, в кроватке, посапывает, держа палец во рту. Две-три обязательных фразы — и можно ни о чем не спрашивать, все и так ясно: счастливая судьба, счастливая женщина, счастливая мать.

А он, следователь, тоже счастлив?

Ибо там же, в этой же комнате, помогая мальчику решать задачку, — тот самый потерпевший, мужчина из дома отдыха, когда-то отвергнувший эту женщину с той легкостью и ненадобностью, с какой подсолнечная шелуха слетает с губ. Вместе с навостренным у точильщика ножом в мужчину вонзилась страсть, он впервые увидел глаза женщины, которой он нужен более всех на свете, и женщине этой — смерть, казнь, многолетние страдания за проволокой или внутри стен — все это ничто перед страстью, и, значит, если ты человек, то жить без страсти, без мутящих рассудок желаний — невозможно. И простил инженер эту женщину, полюбил ее, добился освобождения, сотворил семью, где сейчас любовь, где все счастливы.

Что-то бесстрастное говорил Кобзев, к чаю приглашенный. Здесь все ему были родные. Простился, так и не решив ничего о силе греха и мощи воздаяния.

“Не убий!”