В эти-то прощальные дни, когда между нами витало взаимное понимание, понял я, какая судьба ожидает Яшу. Судьба горькая, опасная, на краю могилы будет плясать он, и не его волей судьба эта им выбирается. Не он ее решает. Но и принуждения нет. Все так складывается, как складывается. Судьба есть судьба, она как смерть и как рождение, ее не предугадаешь, она — возможность, незаметно переходящая в реальность, но так и не становящаяся ею. Жизнь Яши станет театром, где за фальшивую интонацию в реплике могут расстрелять.
Короче: Яша в скором времени уходил на Запад, к отцу, к его миллионам — и настаивала на таком исходе разведка его страны.
Понял я судьбу, будущее Яши — и упрятал знание в самый глубокий подвал памяти.
И в подвале памяти этой обосновалась заодно столовая одного райкома КПСС, куда мы, оголодавшие, попали однажды. В самом Яше и в повадках моих было нечто, внушавшее уважение стражам порядка, милиционер пустил нас в столовую, более того, мы еще бутылку водки с собой принесли и распили ее под любопытными взорами официанток. Выпили — и пошли в баню выпаривать из себя хмель. Стегались вениками в Сандунах, отдали себя татарам, они поскребли нас, другие нацменьшинства подали свежевымытые и выглаженные рубашки. Пиво принес пространщик, раздался трубный голос его: “Очередной!” И слово это мы обмозговали, и не менее значительное слово “пространщик”. Шесть вечера было, когда вышли на Неглинную. Никуда уже не хотелось идти, и пить не хотелось, но все-таки взяли кое-что с собой и поехали на Беговую, и — о, радость! — сестры вернулись на сутки раньше, отец же оттуда, из Ленинграда, сиганул на самолете в Казань. Когда Яша и Аня увидели друг друга, у них обоих ноги ослабели, Яшина рука шарила в пустоте, ища опору. Аня заплакала, а ее любимый сел в прихожей на пол и не двигался.
Что-то должно было случиться, молния прочертит сейчас небо и вонзится в квартиру, гром небесный последует… Но тишина, только вздрагивающие плечи Ани, лицо, уткнувшееся в ладошки. “Расстреляйте меня на рассвете!” — сквозь слезы рассмеялась она.
Что-то должно было свершиться!
И свершилось.
Взгляд Маргары был пронзительным и жгучим.
— Да помолчи ты! — прошипела она мне. Обняла сестру, поцеловала ее. Привставшего Яшу — тоже. Дернула меня за рукав. Мы еще не закрыли за собой дверь, а Яша и Аня обнялись и слились. Что-то тихо, очень тихо произнесла Маргара. Я не понял, не расслышал. Кабина лифта опускалась. Куда рвется Маргара — да наплевать мне было. Я-то сейчас же на трамвай и к электричке.
— Постой, — сказала она. Показала спину, щелкнула сумочкой, что-то сделала, повернулась — и впервые за три недели знакомства я увидел ее губы накрашенными. Вошла в кабину телефона-автомата. Поманила меня, а затем и втянула вовнутрь. Накрутила номер. Монета провалилась. В трубке послышался женский голос, но не сразу понял я, что разговор идет обо мне.
— … пристал как банный лист, давай и давай, наш институтский донжуан… хуже, казанова, сама знаешь, есть такие в каждом НИИ, перепрыгивают с одной на другую — и все довольны, никто не жалуется… Что? А то, что не хочу я с ним! Обещала, согласилась, а сейчас… Короче — выручай. Как? Да забери его себе до утра!.. Что? Ты — замужем? Вот уж не знала… Что — говорила? Не помню… Ну, извини.
Я был вытолкнут из кабины и послушно шел рядом с Маргарой, держа в руке ее сумочку, из которой она выгребла всю мелочь. Перешли на другую сторону Ленинградского проспекта и там нашли телефон. Еще одной школьной подруге предлагался товар, скромный мальчик, краснеющий при каждом нецензурном слове, тихоня и умница, коллектив в нем души не чает, а мальчику послезавтра предстоит первая брачная ночь, ничегошеньки он не знает и не понимает, что и как ему делать с возлюбленной, так не пора ли научить его этому ремеслу? Сама она, Маргара хохотнула, на меня в упор глядя, не может, поскольку, веришь не веришь, целочка, никогда не была в подобных ситуациях, бережет себя для истинно любимого человека…
Мы шли к Нижней Масловке, заходя в каждый автомат — четвертый, пятый, шестой… Иногда не слышалось щелчка опускаемой монеты, но Маргара говорила — в пустоту, с воображаемой абоненткой, так и не поднявшей трубку. Седьмой, восьмой автомат… Уже сорок минут продолжался спектакль, в котором мне отводилась одна из главных ролей, но ни единого слова я еще не вымолвил, потому что догадывался, куда неумолимо ведет меня Маргарита, своим существующим или вымышленным подругам подавая меня садистом, похотливым павианом, развратным сынком всесильного министра — да, неистощимой фантазией обладала она. Я обзывался словечками, от каких мужчины в лабораториях НИИ обычно краснеют. Но и себя не щадила, распутной девкой прикидывалась, которой приспичило вдруг.
А вела она меня к дому, где жила любовница отца, с ней тот сошелся после смерти жены, и гражданочка эта была уже как бы в их семье, тоже ездила в Ленинград хоронить, осталась там на какое-то время, ключи же, они позвякивали в сумочке, передала Маргарите — цветы поливать и так далее. Туда вели меня, на Масловку, там мне поставят жесткое условие, засидевшаяся в девках старшая сестра должна этой ночью восстановить старинный русский обычай, нарушенный непредвиденными обстоятельствами, и превратиться из старой девы в женщину. Расчет примитивный, на том основанный, что я еще не научился врать по-крупному и отвертеться от загса не сумею, Маргара мобилизует всю общественность и втащит меня в женитьбу.
План вроде бы правильный, на успех обреченный, но за ту неделю, что мы с Яшей куролесили по Москве, я сильно изменился, я почувствовал чужую судьбу, на меня дыхнуло другой жизнью, я повзрослел, мне уши царапала всякая ложь. А может, потому я стал таким черствым и трезвым, что спорхнула с меня любовь и Маргарита как бы ушла в прошлое?
Видел, слышал, кожей понимал всю дурь ее телефонного трезвона — и жалел, потому что на улице, на виду у прохожих Маргарита как бы раздевалась догола — чтоб застыдиться и поднять сброшенную одежду; она, девушка, делалась женщиной еще до вскрика, в теле своем не ощутив мужчины.
Вдруг она обмякла и заплакала, что меня ничуть не тронуло.
Мне такая жена не нужна — вот что решил я! Я вообще не намерен жениться в ближайшие три-четыре года, а уж на Маргаре тем более, потому что она оскорбляла меня; что она врушка — это я давно понял, но нынешнее бесстыдство выпирало из всех границ девичьего пустозвонства.
В десятой кабине она выдала перл.
— Машенька, ты?.. Да, я. Как живешь-то?.. (Долгая пауза, я курил, приоткрыв дверцу кабины.) Да как тебе сказать… По рукам пошла, скурвилась. Вот сейчас говорю с тобой по телефону из автомата, а хахаль мой юбку уже задирает, и я не против, но тесно в кабине, мне привычней ноги на плечи закидывать… Так как у тебя — жилплощадь позволяет?
Жилплощадь позволяла, но к Маше, понятно, ехать Маргара не собиралась и звонила-то она у самого подъезда того дома, к какому меня вела. Что последует дальше — понятно, переспать с партгрупоргом не откажусь, но на большее, милая, не рассчитывай.
Сумка у меня отобрана, ключи уже гремели, второй этаж, дверь подалась и закрылась.
— На колени! — приказала Маргара, начав процедуру раздевания. Злым и визгливым был ее голос. — На колени!
Я стоял и не двигался. Я вспоминал объяснение в любви под луной, позор свой и радовался: сейчас занавес опустится, это тебе, дражайшая Марго, не водевиль, не “Сто четыре страницы про любовь” в театре.
— Поклянись: если Анна забеременеет — ты признаешь себя отцом ее ребенка!
Колени мои надломились, я рухнул на пол и припал к твердому и холодному животику Маргариты. И поклялся — чувствуя себя последним извергом за то, что так дурно думал о ней.
— Громче! Громче произноси свое имя, отчество и фамилию! Я, такой-то и такой-то, обязуюсь ребенка, если его родит Аня, признать своим, и где бы ни спрашивали меня, отец ли я этого ребенка, кто бы ни задавал этот вопрос — отвечать буду “Да!” Со своей стороны твердо обещаю: никаких алиментов с тебя мы не потребуем, в свидетельство о рождении впишем — и можешь проваливать! Про Беговую забудь.
