Вот интуиция, другое дело: звоночки он не пропускал. Интуиция – слово научное. В науку он верил свято, ведь, образованный…

«Что же случится?» – вернулся он в «здесь и сейчас». С трудом выдернул себя из ступора, осознал во времени и пространстве. Увидел, как из поднятой рюмки льется тонкой струйкой коньяк. Заливает штанину и правый ботинок. Изрядно вылилось. Махнул залпом остатки и прошептал еле слышно: «Где же я прокололся?»

– Ты о чем, Коль? Только что говорил: все нормально, – Женька уставился на него непонимающе.

– «Бзик» заскочил. От долгого сидения… – Калмычков взглянул на часы: «Десять вечера. Должен лежать на диване, пялиться в телевизор. Проклятый футбол!..»

Большому футболу он обязан субботним сидением на службе. Городу – праздник, а милиции похлеще операции «Антитеррор». Фанат, противник многочисленный и дурной. Стрелять в него «не моги», а утихомирить надо. Вот и подставляют мужики свои головы. Под арматуру, камни и бутылки. Весь ОМОН «болеет» сейчас на Кировском стадионе. Плюс курсанты и две роты солдат. Личный состав ГУВД поднят «по-боевому», начальство руководит с гостевых трибун.

Калмычкова оставили «в расположении». Как всегда. «Для связи и наблюдения…» – гласит приказ. Он единственный в Главке, кто равнодушен к футболу. Все остальные любят, во всяком случае, на словах, и прут руководить оцеплением с большой охотой. Халява в чистом виде, почти без риска для жизни.

Калмычков к футболу не просто равнодушен. Он его ненавидит. По известной ему причине, еще со школы. Сильнее он ненавидит только волнистых попугайчиков. «Эти гады ползают по спине, протыкая коготками рубашку, и испражняются на воротник… – объясняет он. – Или в тарелку. За что их любить?»

– Вдуют московские гости «Зенитушке», – предположил Калмычков. Он дилетант, не ему прогнозировать. Интуиция опять встрепенулась.

– Не факт!.. – Женька знаток. – Наши на пике формы. Играют в родном городе.

– Тогда за победу! – Калмычков поднял рюмку. – Прорвемся, Жека! И не только в футболе.

– Ты прав, как всегда. – Женька выпил и откинулся в кресле. Оно жалобно скрипнуло, выдавая растущий привес. – Тесновато у тебя.

– Это не у меня, – засмеялся Калмычков. – Это кто-то растет в ширину. Звал я тебя в десятом классе на бокс? А ты сбежал со второй тренировки. «Качалка, качалка!..» Вот и вылезла твоя качалка.

Женька отмахнулся.

– За мной девки табунами бегали! – Он попытался согнуть руку в локте. – Бицепс был сорок сантиметров.

Калмычков ткнул друга в рыхлое плечо, и они заржали, как школяры-переростки. Женька колыхался когда-то мускулистым телом, вторым подбородком и детскими розовыми щеками. Он сильно прибавил в весе. Незнакомые люди при встрече лепили на него ярлык – «бандит на пенсии». И сильно ошибались.

А Калмычков сохранил к тридцати пяти годам и живость, и фигуру. Поджарый, костистый, выше среднего роста. На плакатного милиционера не тянет, но мужчина, и без формы, заметный. Женщины в его присутствии начинают оправлять перышки.

Темные волосы, стриженные в традициях классики парикмахерского мастерства, задают верный тон при знакомстве с его портретом. Эпоха бандитских ежиков кончилась для Калмычкова вместе с переходом в Главк. Теперь к его волосам допущена только одна парикмахерша. Хорошая стрижка – ключ к лицу. Сколько ни подбирал прическу методом проб и ошибок, только толстая Люся сумела найти решение для его нестандартной головы. Встает с ее кресла – хоть генеральские погоны вручай. Такой представительный получается мужчина. Облагораживает Люсина стрижка его худощавое лицо. Повышает класс. Крупным чертам недостает благородства, слегка грубоваты. При более спокойной работе они сложились бы в портрет интеллигента, сгладились и истончились. Но при нынешней, в розыске, выпятили волевые качества. Лицо, это слепок с характера. А по характеру Калмычков – колун, способный крушить оборону подозреваемых, а подвернуться, так и неразумные воли собственных подчиненных. Добрым словом крушит, естественно. Смог бы и кулаком, но до этого обычно не доходит. Лицо предупреждает доходчиво, без вариантов и разночтений.

Манера общения соответствует лицу. С суровостью он переигрывает. Эксплуатирует образ громилы и простака, а настоящего себя не показывает. Спрятал он глубоко и врожденную совесть, и воспитанную родителями порядочность. Спрятал давно, чтобы не вступали в диссонанс с серой формой и такими же серыми буднями. Не вяжутся и мешают работать.

И глаза у него не плакатные, без стали и железобетона. Задумчивые глаза, внимательные. Читается в них юрфак ЛГУ, опыт и сотни распутанных преступлений. С глазами у него беда – трудно спрятать умный взгляд под фуражкой с кокардой. Особенно от начальства. Глаза Калмычков опускает. Или отводит, когда не ведет допрос.

Таким он пришел служить в Главк. Заточенным на борьбу и победу. Но восемнадцать спокойных месяцев смягчили наработанные черты. Сбили жесткость, разбавили смесью апатии и растерянности. «Кто я, где я?.. Зачем?..» Заржавел, одним словом, колун. Расползлись вдруг залысины, приросли к переносице очки. Помягчел, натянул маску клерка, готового выслушать, и понять, и исполнить, если прикажут. Вроде он уже не боевая единица, а винтик в чужом механизме. Спрятался Калмычков под новую маску. Многие верят, только Женька все время морщится: «Опять ты включил ментовскую улыбочку?»

Женьке можно. Женька Привалов друг и соратник, второе калмычковское «я».

– Что-то долго тебя в начальники отдела не переводят, – сказало это «Я», подкладывая кусочек семги на бутерброд. – Обещали. Или развели?

– Хрен поймешь! Ситуация изменилась. Макарыч хотел за полгода продвинуть… – Калмычков вспомнил про затухаюшую сигару и принялся ее растягивать. Одновременно говорил. – Макарыча на пенсию выперли. С кого теперь спрос? Погоди, Жека, дай раскурю…

– А новый начальник отдела? – пристал Женька. – Тот, что вместо Макарыча. Ты про него говорил. Перельман, кажется?

– Московский засланец. Под него Макарыча и схарчили. Место расчищали, – Калмычков справился с сигарой и теперь наслаждался, пуская кольца. Коньяк, закуску и сигары привез Женька. «Надо же, – подумал Калмычков, – пять лет назад пиву «Балтика» радовались, а теперь «Хеннеси ХО», «Коиба»… Растет жизненный уровень населения».

– Фамилия у него странная… – сказал Женька. – Он кто?

– Неважно, – ответил Калмычков. – Не в национальности дело.

– А имя-отчество его как?

– Иван Иваныч его зовут, – отрубил Калмычков. – Что, своих козлов вокруг мало?

– Хватает, – упрямо гнул Женька, – только, на карьере теперь поставь крест… Напрасно ушел с «земли». Как жили!.. Все под рукой: ресурс, уважение… А что сейчас? Где результат?

– Ты за мои результаты не переживай, – обиделся Калмычков. – Мне даже завидовать можно. Все, что планировал к тридцати пяти годам – выполнил. Все есть…

– Что у тебя есть, нищита милицейская? – съехидничал Женька.

– Все! Звание, должность. Заметь, не «на земле» сижу, в Главке. Дальше по списку: квартира, машина, деньжата кое-какие… Жена, дочь-красотуля… Друган есть! Ни за какие бабки не купишь!

– Так и помрешь идиотом! – засмеялся Женька. – Ладно, бабла мы нарубим. Без проблем. А карьера? Пора к кормушке пробиваться!

– Карьера, Жека, под вопросом. Повисла. С приходом Перельмана потянуло сквознячком. Копает, что ли, не пойму, – Калмычков наполнил рюмки. – Давай, за удачу! Она мне понадобится. Прокололся где-то…

Женька поперхнулся лимончиком.

– Ты, прокололся? Не смеши…

– Спинным мозгом чую, – сказал Калмычков. – После твоих соплей, когда по первой выпили, «бзик» заскочил. Аж переклинило.

– Ты просто устал! – замахал руками Женька. – Бумаги кого хочешь до «бзика» доведут. Какие проколы? Дела – как в аптеке!

– Нет, Женя, ты меня знаешь. На ровном месте волну не гоню. Что-то будет…

– Будет – не будет!.. Устал! Кризис среднего возраста. Климакс-с-с… Хы-хы…

Женька принялся разливать коньяк в маленькие калмычковские рюмочки – память о водочном периоде.