— Всецело разделяю ваши чувства, — уныло ответил я. — Но вынужден задать себе вопрос, было ли вообще в наших силах изменить что-то. Я начинаю подозревать, — тут вопреки моей воле голос мой слегка, но заметно дрогнул, — начинаю подозревать, что наш противник наделен сверхчеловеческими способностями.

С минуту Крокетт молча смотрел мне в лицо. Потом, смущенно поерзав, ответил:

— Меня несколько обескурирует другая штука, По.

Какая-то странная запинка в голосе указывала, что он приступает к весьма смущающей его теме. Эта запинка отозвалась в моей груди сильным тремором недоброго предчувствия.

— Что-то еще произошло с тех пор, как мы расстались накануне ночью?

— Еще как произошло! — подтвердил Крокетт. — Скверное дело.

Я опустил сцепленные кисти на письменный стол (пальцы их переплелись с такой силой, что суставы побелели) и подался вперед в кресле.

— Прошу вас, не скрывайте от меня ничего! — потребовал я.

Протекло еще несколько напряженных, мучительных мгновений. Полковник все еще молча всматривался в меня.

— Да черт побери, По! — воскликнул он наконец. — Это все кэп Расселл. Пришел ко мне в гостиницу с утра, я еще завтракал. Уселся напротив за стол и давай всякие вопросы задавать.

— И каков же был предмет этих расспросов? — с трудом выговорил я. Мои органы речи от крайнего напряжения нервов перехватило внезапным спазмом.

— Да все про вас! — вырвалось у полковника.

Ответ Крокетта, вовсе не непредвиденный, лишь подтвердил тягостное подозрение, зародившееся в моей душе несколько мгновений назад. Однако предсказуемость этой реплики ни в малейшей мере не смягчила ее пугающего воздействия.

Сжатые руки мои сами собой расцепились, и я крепко ухватился за край письменного стола.

— И по какой же причине задавал он эти вопросы? — дрожащим голосом уточнил я.

— Да по самой идиотской, какую только можно вообразить! — негодующе фыркнул полковник. — Чтоб меня белки насмерть загрызли, если он не вообразил, будто вы имеете прямое отношение к убийству миссус Никодемус — и всех остальных тоже!

Едва эти слова покинули уста полковника, как все мое тело сотряс неудержимый озноб. Члены мои тряслись, самое сердце содрогалось во мне, голова плыла. Я вскочил с места и голосом, срывающимся на вой неистового отчаяния, возопил:

— Но он прав! Это так и есть! Неужели вы сами не видите, полковник Крокетт?! Это я, я и никто другой — убийца!

Нетрудно вообразить, как подействовали эти слова на Крокетта. Его словно громом поразило. На какое-то время он оцепенел, лишился дара речи и только взирал на меня с открытым ртом; глаза его при этом буквально вылезали из орбит. Прежде чем он очнулся от этого ступора, за дверью комнаты послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась и к нам ворвалась Матушка. Ее простое, но милое лицо выражало крайнее беспокойство и даже испуг.

— Что случилось, Эдди? — встревоженно спросила она, складывая на груди большие, натруженные руки. — Мне показалось, я слышала ужасный крик!

Усилием воли, которое я не усомнюсь назвать героическим, я сумел сложить непослушные губы в ободряющую, пусть и несколько болезненную улыбку.

— Все в полном порядке, дорогая Матушка, — ответил я в надежде, что голос мой звучит достаточно искренне и убедительно. — Мы с полковником Крокеттом просто вспоминали события вчерашнего вечера.

Матушка внимательно, с выражением глубочайшей озабоченности, вгляделась в мое лицо. Наконец, избавившись, по-видимому, от последних сомнений в абсолютной искренности моих слов, она испустила вздох облегчения и перевела взгляд на гостя:

— А вы-то как себя чувствуете нынче утром, полковник Крокетт?

— Более-менее, — угрюмо отвечал первопроходец. Он слегка покачал головой из стороны в сторону, потом поднял взгляд на Матушку и спросил: — А как насчет миз Виргинни? Девочке стало получше?

— Намного лучше, она только что проснулась после долгого, мирного сна, — заверила его Матушка. — Побегу-ка я к ней. Принести вам что-нибудь поесть, мальчики, пока я еще тут?

— Нет, спасибо, мэм, — отказался полковник, — от всех этих дьявольских дел я малость аппетита лишился.

Поскольку я только что отведал ее замечательной каши, я также отказался от любезного предложения, и на том Матушка распрощалась с нами и ушла. Едва за ней захлопнулась дверь, как Крокетт обернулся ко мне и, смерив меня своим строгим и проницательным взглядом, призвал к ответу:

— А теперь, По, объясните-ка мне, что, во имя всего святого, вы хотели сказать этой своей нелепой речью, а то меня как громом среди ясного неба поразило, чтоб меня пристрелили!

Я снова опустился в кресло, оперся локтями на стол и спрятал лицо в ладонях. Наконец, кое-как совладав с бушевавшими в моей груди чувствами, я взглянул на полковника и сказал:

— Я хорошо понимаю, какое ужасающее впечатление могла произвести моя внезапная исповедь, полковник Крокетт, но вы можете мне поверить, что ваше смущение, сколь бы сильным, глубоким и даже невыносимым оно ни было, отнюдь не сравняется с моим собственным.

Губы мои пересохли так, что, казалось, могли растрескаться. Я вынужден был облизнуть их, прежде чем продолжить:

— Знаком ли вам термин Doppelganger, полковник?

— Вроде не слыхал.

— Это немецкий термин, который обозначает автономного — живого — призрака, двойника.

— Меня эти немцы особо не интересуют, — ответствовал житель границы. — Да и все эти иностранцы.

— Как бы то ни было, — продолжал я, — этот термин обозначает феномен, реальность которого, сколь бы фантастической она ни казалась, признают многие народы на разных краях света. Недавно я читал увлекательнейшую книгу по этому вопросу — в ней разбираются верования туземных обитателей Меланезии.

— Что-то не угнаться мне за вами, По.

Я сделал паузу, прикидывая, как лучше подойти к этому предмету и сделать его доступным для восприятия пограничного жителя.

— Нельзя не признать, — заговорил я наконец, — что духовное наше существование имеет два отчетливо различающихся вида: с одной стороны, способности, принадлежащие к царству чистого разума, а с другой — все то, что относится к сфере иррационального. Последняя включает в себя все импульсы, потребности, побуждения и фантазии, которые цивилизованное общество осуждает как жестокие, аморальные и даже безумные. Но не следует думать, что эти темные и противозаконные устремления, сколь бы отвратительны ни были они нашей утонченной и просвещенной цивилизации, свойственны исключительно тем, чья жизнь погрязла в злодействе.

— Напротив, отважный и беспристрастный анализ собственной души с неизменностью обнаруживает, что все эти страсти присутствуют, пусть тайно и сокрыто, в каждом человеческом существе, обитают в отдаленных уголках самой любящей и законопослушной души.

— К черту, По! — перебил меня полковник. — Будь я проклят, если хоть словечко из этого понимаю.

Прямо, бестрепетно поглядев полковнику в глаза, я глубоко вздохнул и продолжал:

— Речь идет, полковник Крокетт, о древнем и повсеместном поверье, согласно которому каждый из нас имеет зловещее alter ego, темный, демонический дух, которых при некоторых из ряда вон выходящих обстоятельствах может обрести самостоятельную жизнь, чтобы осуществить, вопреки приказам нашего сознания и рассудка, самые потаенные наши желания и мечты.

При этом заявлении брови полковника от изумления подпрыгнули на самый лоб.

— Стал-быть, вот что дедушка Крокетт называл мороком? — произнес он. — Да чтоб меня разорвало! Слыхал я, что в подобные дела верили старики, особенно из необразованных, но вот уж не ожидал, чтоб про это заговорил человек ученый, вроде вас.

— Но я разделяю эту веру. Абсолютно и безусловно. Более того, я располагаю прямым и неопровержимым доказательством реальности этого феномена.

— И что же, щур меня, придает вам такую уверенность?