— Зачем ты даешь мне мертвую воду! Ты дай мне живой воды.

— Ты седой уже, а дурной, — с добродушной насмешкой говорил ему Даниил Кириллович. — От той «живой воды», что ты просишь, и умирают люди. А я вот сейчас впрысну тебе, диду, настоящей живой воды, без обману, так ты у меня быстро на ноги встанешь да еще гопака станцуешь…

Вспоминается солнечный, такой непривычный для Петербурга осенний день того давнего 1908 года, когда мы с Заболотным почему-то оказались на холерном кладбище на окраине города. Там хоронили умерших от холеры в прежние годы, хоронили и в эту эпидемию. Мы бродили по дорожкам, усыпанным багряной листвой. Для Даниила Кирилловича это была короткая минута отдыха, он не спешил возвращаться в город, с интересом рассматривал покосившиеся от старости памятники.

— Смотрите, ведь это могила Мудрова, — сказал он мне, останавливаясь у глубоко вросшей в землю плиты, покрытой зеленым мхом.

Мудров — замечательный русский ученый, современник Пушкина, друг Чаадаева…

Мы начали счищать мох с камня. Постепенно проступили буквы; и мы, помогая друг другу их разобрать, прочитали надпись. Даниил Кириллович тут же переписал ее себе в блокнот:

— Да, вот и мы, брат, так же… «после долговременного служения человечеству», — задумчиво произнес Заболотный, снимая фуражку. — «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид». Это ведь Пушкин тоже во время холерной эпидемии написал, сидя где-то в карантине.

Он еще раз перечитал надпись и восхищенно добавил:

— «Полезного жития ему было пятьдесят пять лет». Как здорово сказано!

И теперь, когда я пишу жизнь Даниила Кирилловича Заболотного, то, вспоминая этот осенний день, снова и снова думаю о том, что и вся она тоже прошла под знаком «полезного жития», не было в ней пауз, пустых, потерянных лет…

Только управились с холерой, снова подала вести «черная смерть».

Еще в июле 1910 года стали распространяться слухи о нескольких случаях заболевания чумой в Одессе. Промелькнула паническая заметка в газете «Новое время». Но даже мы, сотрудники Института экспериментальной медицины, ничего толком не знали. Продолжала действовать печальная тактика «потемкинской деревни»: если уж высшие власти пытались всячески замалчивать каждый случай чумы, то градоначальники на местах тем более стремились скрывать правду.

Но в начале августа Даниил Кириллович получил официальное письмо от Городского общественного управления Одессы с просьбой приехать «для консультации по поводу участившихся случаев острозаразных заболеваний». Стороной мы узнали, что профессор Высокович уже приехал в Одессу из Киева. Значит, положение там создалось серьезное.

Сборы у Даниила Кирилловича, как всегда, были недолгими, и уже через два дня мы проводили его в Одессу.

Я остался в Петербурге и о ходе эпидемии мог судить только по отрывочным газетным сообщениям, к тому же зачастую весьма противоречивым. Суворинское «Новое время» порой помещало такие сенсационно-фантастические телеграммы «от своего собственного корреспондента из Одессы», что Заболотному и "Ысоковичу приходилось их опровергать.

Судя по газетным заметкам, в Одессе возникла, как и восемь лет назад, эпидемия сравнительно легкой формы чумы — бубонной. Прививки служили от нее довольно надежной защитой. Но тем непонятнее было, почему же затягивается эпидемия. Наступил уже сентябрь, а она не прекращалась.

Все стало ясным, когда вернулся в Петербург Даниил Кириллович. Я никогда еще не видел его в столь удрученном и злом настроении. Всегда такой мягкий, добродушный, спокойный, он на этот раз был буквально взбешен.

— Не меня туда надо было посылать, а Салтыкова-Щедрина! — сердито заявил он еще на вокзале в ответ на мои расспросы об эпидемии. — Это ж черт знает что, монстры какие-то с фаршированными головами, а не люди! Я от них убежал, невозможно работать. И Высокович уехал к себе в Киев. Помните у Щедрина бравого майора Перехват-Залихватского? Того самого, который въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки? Так я его видел своими глазами, теперь он уже генерал-майором стал. То одесский градоначальник генерал Толмачев…

Вечером, немного успокоившись, Даниил Кириллович подробнее рассказал нам о своих злоключениях в Одессе:

— Первый случай заболевания чумой со смертным исходом был зарегистрирован еще двадцать второго мая. Не поверили: надеялись — обойдется. В июле уже тридцать три заболевших. Опять на бога надеются: авось пронесет. Нас с Высоковичем вызывают только через полтора месяца после начала эпидемии! И что мы видим? На Дерибасовской, как в средние века, пылают костры. Жгут что под руку подвернется. Пожарники наяривают во все колокола, мечутся по городу. И впереди, точь-в-точь как щедринский горе-герой, на белом коне скачет сам градоначальник и орет: «Жгите, я вам приказываю!» Представляете, какую панику навели на город? Надо крыс уничтожать: эпидемия, конечно, с них началась. В одном только хлебном магазине Маргулиса обнаружили под полом триста восемьдесят дохлых крыс, из них двадцать одну чумную! Но крыс ведь труднее ловить. Куда проще сжигать подряд все лавчонки, заливать сплошь улицы сулемой, под предлогом дезинфекции бросать в костры последнее жалкое барахло биндюжников да нищих евреев. Тут генерал Толмачев развернулся во всю широту своей натуры…

Да, в чумной эпидемии, поразившей Одессу, не было ничего загадочного. Как и в 1902 году, болезнь завезли сюда корабли, — вероятнее всего, из Александрии, где эпидемии не прекращались все эти годы. Чумные крысы с кораблей, спрятавшиеся в тюках с хлопком, попали на фабричные склады в самый центр города — на Арнаутскую улицу. А рядом бесчисленные базарные лавчонки, знаменитый одесский Привоз. В захламленных подвалах, в подпольях, в помойных ямах, в подземельях одесских катакомб прятались миллионы крыс. И они понесли «черную смерть» по всему городу.

Защиту города следовало начинать с поголовного истребления крыс — это было совершенно ясно уже по опыту прошлой эпидемии. Но генерал Толмачев предпочитал носиться по городу с пожарниками и сжигать «подозрительные» лачуги, наводя панику на жителей.

Слушайте, этот Угрюм-Бурчеев дошел до того, что потребовал с Бельгийского трамвайного общества двадцать тысяч рублей: дескать, земля под трамвайными рельсами заражена на полметра в глубину; и если ему не заплатят, он прикажет снять все пути и вывозить «чумную землю» за город! — с ужасом в голосе рассказывал Заболотный. — Не знаю уж, удалось ли ему сорвать взятку, но бельгийцы сами народ тертый, немедленно отправили делегацию в Петербург. А с нами Толмачев повел форменную войну. Всё заседания устраивал. Что ни предложишь — отклоняет, и писарь меланхолически заносит в протокол: «Предложение Заболотного о необходимости для участковых врачей жить по их участкам признано невыполнимым…» А что тут невыполнимого, помилуйте?! Элементарная вещь. Заседания идут вяло, опереться не на кого. Высокович совсем инертен: постарел, заметно сдавать стал. Малиновский, присланный из Петербурга для общего руководства, — типичный придворный чиновник, осторожничает, лавирует, дипломатию разводит. Все по принципу: «Чего изволите?»

Заболотный расхохотался и махнул рукой.

— И все-таки так мы осточертели генералу со своей наукой, что решил он нас вообще прекратить. Задумал разгромить нашу штаб-квартиру, бактериологическую станцию. Для сего учредил особую комиссию и поручил ей устроить внезапный разгон. Ну, тут уж вообще какой-то детектив начался. Вдруг получаем мы загадочное письмо. Конверт бактериологической станции адресован, а письмо в нем — городским властям с поручением о разгоне. Потом уже выяснилось, что какой-то несчастный чиновник в генеральской канцелярии в запарке письма перепутал и не в те конверты вложил. Так мы и узнали заранее по его милости о грозящей беде. Успели подготовиться, связаться с Петербургом. Только чиновник, бедолага, пострадал: говорят, уволили его. Но можно ли работать в таких условиях?!