— Но все-таки на станции у Мечникова удалось поработать?
— Это не сразу, сначала я репетитором с частными уроками помыкался. Ведь у меня уже семья была, только что тогда на Милочке женился. Забот прибавилось, бегаю по урокам, а самого все тянет на станцию. Нарочно крюк делал, чтобы только в окно заглянуть и снова Мечникова за микроскопом увидеть. Спасибо Милочке, поддержала она меня: настояла, чтобы, как ни трудно живется, продолжал заниматься наукой. Пришел я на Бактериологическую станцию. Мечникова, правда, уже не застал, надоели ему реакционные притеснения и вечные стычки с начальством, уехал он навсегда из России. Приютили меня его ученики — Николай Федорович Гамалея и Яков Юлиевич Бардах, — да вы их обоих прекрасно знаете. Яков Юлиевич мне, помнится, и тему первой научной работы подсказал: «О микробах снега». За нее мне выдали все-таки университетский диплом и даже кандидата присвоили. Любопытная была работа, только затерялась где-то, никак не могу найти. Многому я у Бардаха научился, отличнейший человек! Первый он у нас в России по пастеровскому методу прививки от бешенства начал делать и, чтобы неверящих убедить, сначала их на самом себе испытал. Первый, в сущности, курс микробиологии основал. А какие превосходные исследования по дифтерии он вел на станции! Да и с ним недолго, к сожалению, пришлось поработать: уволили Якова Юлиевича за «еврейское происхождение». Так что следующую работу я уже проводил под руководством Александра Онуфриевича Ковалевского. Он и в университете преподавал и у нас на станции большие исследования вел, всех прямо-таки заражал энергией. Мне он поручил изучать причины свечения одесских лиманов, — так я ею увлекся, что даже, когда из Одессы уехал в Киев, все продолжал опыты проводить. Шутка — сказать: «свою», новую, никому еще не известную инфузорию открыл из рода Glenodinium семейства Peridinidae, как тут не увлечься! — смеется Заболотный.
— Так почему же вы в Киев переехали, медиком стали? — недоумеваю я. — Вроде ведь так уже у вас судьба сложилась, Даниил Кириллович, что заниматься вам весь век чистой микробиологией или зоологией по примеру Ковалевского… Заболотный на минуту задумывается.
— Да не совсем так, понимаете ли… Дух, что ли, у нас такой царил на Бактериологической, что «чистой», так сказать, академической наукой там увлечься было просто невозможно. Занимались все практическими делами: прививки против бешенства, борьба с сибирской язвой и малярией, травили сусликов, повреждавших поля. Гамалея и Бардах читали курсы для врачей, давали консультации. И мне поручили задачу практическую и уже связанную непосредственно с медициной: изучать одесские поля орошения в связи с холерной угрозой. Попутно пришлось прививками заниматься — вот и стал медиком…
— Так что, выходит, дорога у вас прямая: «Служить не чистой науке, а только отечеству»?
— Выходит так, если разобраться, — с довольным видом кивает Даниил Кириллович. — Переехал я в Киев, приняли меня сразу на третий курс медицинского, тут опять пошли учителя замечательные: по общей патологии — Подвысоцкий, патологическая анатомия — Минх, по ботанике — Навашин. Да что я вам их нахваливаю? Ведь это же уже наши общие с вами учителя…
Даниил Кириллович замолкает, с некоторым удивлением прислушиваясь к вдруг раздавшейся сразу со всех сторон задорной перекличке петухов — то ближних, то совсем дальних, едва слышных, то снова горланящих где-то прямо за соседним плетнем.
— Ого, как мы засиделись — до первых кочетов! Пора спать, спать, ведь ты же с дороги. А завтра нам работать, не забыл?
Дни наши в Чеботарке похожи один на другой, словно два колоса с одной нивы, но летят как-то удивительно быстро и незаметно. С утра мы работаем: я в комнате, по петербургской привычке, а Даниил Кириллович — в своем любимом уголке, под старым развесистым ореховым деревом в самой глубине сада. После обеда обычно гуляем по окрестным полям, С нами нередко увязывается шумная толпа «будущих академиков». Каждого из этих загорелых босоногих хлопчиков Заболотный знает по имени, в курсе всех их семейных дел и разговаривает с ребятней серьезно, просто и уважительно, как со взрослыми. А вечерами ведет долгие и обстоятельные беседы со стариками, сидя возле хаты на суковатом бревне. И разговоры идут самые разнообразные: о видах на урожай, о болезнях, о политике, о чужих странах, где довелось побывать Даниилу Кирилловичу. Вряд ли бы узнал его в такие часы кто-нибудь из коллег, с которыми встречался он на конгрессах в Лондоне, в Париже, в Риме.
Хорошо работалось в Чеботарке. В то лето Заболотный закончил свою большую монографию о чуме. Он как бы подвел итоги всему, что успела выяснить к тому времени наука об этой страшной болезни.
Но главное так и оставалось неясным. Одна за другой отправлялись научные экспедиции в монгольские степи, но без результата.
Заведующий бактериологической лабораторией Китайско-Восточной железной дороги Николай Николаевич Клодницкий, поддерживавший гипотезу Заболотного, осенью 1905 года специально объехал глухие, отдаленные районы Монголии, по берегам озер Угу-Нор. Местные жители рассказывали, будто недавно здесь смертельная болезнь перекинулась с тарбаганов на людей. Но уже настали холода, тарбаганы попрятались в свои норы, и ни одного заболевшего зверька добыть не удалось.
В 1906 году очередная вспышка чумы в Забайкалье началась заболеванием казака Перебоева, накануне поевшего мяса тарбагана, которого принесла ему во двор собака из степи.
На следующий год в железнодорожную больницу на станции Маньчжурия привезли заболевшую девочку. У нее оказалась бубонная чума, и заразилась она, по словам родственников, снимая шкурку с больного тарбагана. Заинтересовавшись этим случаем, доктор Барыкин обследовал все окрестности и обнаружил «больную сопку», как прозвали ее местные жители. На ней будто бы часто возникал повальный мор среди тарбаганов. Барыкин вскрыл несколько десятков зверьков, принесенных ему охотниками с этой сопки, но ни в одном не нашел чумных бактерий.
Каждый год повторялись и вспышки чумы в Поволжье: 1904 год — в Гурьевском уезде, 1905 — в Бекетае, 1906 — в аилах среди барханных песков Узач-бая, в 1907 году — в Архиерейской слободе возле самой Астрахани.
И никаких доказательств, что виновниками этих эпидемий были суслики, как предполагал Заболотный!
— Конечно, где же тут замечать мор сусликов, когда мор людей остается без внимания, — ворчал Даниил Кириллович.
Утешало только, что «нашего полку чумагонов», как любил говорить Заболотный, в этом тревожном и загадочном районе постепенно прибывало. В Астрахань переехал из Маньчжурии и возглавил здешнюю бактериологическую станцию Николай Николаевич Клодницкий. Избавившись от других административных забот, перешел работать к нему на станцию и Деминский.
— Ну, вдвоем они всю степь перевернут! — радовался Заболотный.
Летом 1907 года он сам отправился на очередную эпидемию в Астрахань, подробно знакомился там с материалами, собранными по каждому случаю Деминским и Клодницким. В селении Сартюбей был найден даже зараженный чумой верблюд, но ни одного больного суслика.
Как мучала эта загадка «черной смерти» Заболотного, как нелегко ему было в те годы! Я понимал, какая ответственность тревожит его. Ведь от того, какими путями проникает чума и где она хранится в перерывах между эпидемиями, зависела вся организация борьбы с «черной смертью». Или главное внимание следует уделить людям, устраивая карантины в портах и на перекрестках путей паломников, но не обращая особого внимания на грызунов, шмыгающих через все кордоны, и ограничиться только уничтожением портовых крыс, или надо выходить в степь, держать под постоянным контролем всех ее обитателей: сусликов, тарбаганов, тушканчиков.
От решения этой проблемы зависело, какую же тактику избрать в борьбе с чумой: активную, наступательную или пассивную, оборонительную, — и тогда ученым оставалось только, словно пожарникам, спешить на вспыхивающие то здесь, то там эпидемии, но и не мечтать когда-нибудь избавиться от них окончательно.
