Через несколько месяцев Левитан вновь благодарил Брюллова: «Позвольте сказать Вам русское спасибо и крепко пожать Вам руку. От какого громадного количества неприятностей избавило меня Ваше содействие…»

Знакомые Левитана не замечали в нем резких перемен. Он вел свой обычный образ жизни. Много работал, гуляя по улицам Москвы, приходил на конкурсы, устраиваемые Обществом любителей художеств. Оскорбление, нанесенное ему, ушло вглубь, и только чаще стали посещать его приступы тоски.

На мольберте в мастерской стояла картина, которую Левитан готовил для Чикагской всемирной выставки. Помня о шумном успехе «Тихой обители», он писал ее вариант. Многое изменил в композиции.

Работая, художник напевал свою любимую песню «Вечерний звон» на слова поэта-страдальца Козлова, который начал писать стихи, когда потерял зрение. До того он преуспевал на службе, безоблачной была его личная жизнь. Несчастье не сломило его, оно открыло в нем поэтический талант. Левитан любил его стихи, а песню эту часто напевал.

Она переносила его в летние вечера Плеса, когда все многоголосие церковных колоколов вступало в строй и певучий благовест разносился окрест.

Левитан писал картину, полный воспоминаний об этом церковном благолепии. Даже картину назвал «Вечерний звон».

В той же мастерской, написанная тем же художником, стояла готовая к выставке «Владимирка». Одна — вдохновленная звоном кандальным, другая — звоном вечерним.

В одной — протест, бунт, негодование.

В другой-смирение, покой, умиление.

И обе эти картины — знамение своего времени.

Одна — отголосок мужественного сопротивления, зов к борьбе.

Другая — дань безвременью. Картина эта очень нравилась обывателям, готовым заткнуть уши и не слышать того грозного протеста, который зреет в народе, обывателю, сделавшему теперь песню Козлова чуть ли не своим гимном.

За несколько лет до появления картины «Вечерний звон» Чехов написал потрясающий рассказ «Святой ночью». Его герой истинно верующий человек. Но писатель срывает покровы святости с «Тихой обители». Он показывает монахов и их пастырей людьми корыстолюбивыми, чинопочитателями, чревоугодниками.

Как это далеко от того умиления, в какое привели Левитана слушание благовеста и частое посещение церквей!

Больше никогда в своем творчестве Левитан не вернется к подобным сюжетам. Да и здесь он, говорят, увлекся чисто живописной стороной догорающего дня.

Это действительно его привлекало. Но для него, художника, создающего мудрые картины и поднявшего искусство пейзажа до глубокого философского звучания, был не безразличен смысл того, что он изображал.

Рядом была «Владимирка» — свидетельство мужества, которым в большой степени обладал Левитан.

Так ярко в одном художнике отразились противоречия эпохи, два полюса: прогресс и депрессия.

Недавно нам в руки попала фотография, на которой запечатлен один из интересных моментов в жизни Левитана: он позирует Серову. Сеанс происходит в мастерской пейзажиста. Серову — двадцать семь лет, его модели — тридцать два.

Мы видим портретиста в момент, когда он положил мазок и внимательно смотрит на холст. Портрет еще не закончен. Многое в лице и фоне еще будет изменено, пока он попадет на выставку. Но уже и сейчас видно, каким он будет.

Рядом — Левитан, рука его лежит на спинке плетеного кресла.

Это самые задушевные минуты, проведенные друзьями вместе.

Портрет начат в декабре 1892 года. Дарование Серова всегда восхищало Левитана. А теперь он видел, как мазок за мазком создается портрет, с какой уверенностью лепится форма лица и как спокойно, красиво легла согнутая в кисти рука. Он видит, как день за днем товарищ переносит на холст черты его лица, как он освобождает создаваемый образ от всего случайного и как на холсте появляется портрет художника.

Многие поколения представляли себе Левитана по портрету Серова. Таким и рисовался он в представлении поклонников таланта — красивым, благородным, человеком большой души и лучистого обаяния, поэтом, углубленным в раздумье. Его проницательный, спокойный взгляд показывает нам художника трагической судьбы, много пережившего и испытавшего.

Серову удалось в этом портрете вылепить образ столь многогранный, тонкий и правдивый, что все остальные изображения Левитана сравнивались с этим созданием серовской кисти. И редко когда эти сравнения шли в пользу нового портрета. Серов так и остался в этом непобежденным.

Левитан считал это произведение шедевром.

Художник В. И. Соколов был свидетелем его восхищения. Он вспоминал:

«Однажды Исаак Ильич сказал мне: «Сейчас я вам покажу поразительную вещь!» Пошел в боковую комнату и вынес оттуда свой портрет, написанный Серовым в 1893 году.

— Серов — изумительный художник, — сказал Исаак Ильич. — Я уверен, что мой портрет его работы будет потом в Третьяковской галерее».

Так и случилось. Огромный успех на выставке сопутствовал этому произведению. Как будто Серов бросил вызов двору, создав восхитительный портрет изгнанника. Вместе с чертами поразительного сходства портретисту удалось передать и ярко выраженную поэтичность натуры, ее артистизм, изысканность и затаенную обреченность. В печальных, мягких глазах Левитана читалась глубина его тяжких страданий.

Все, кто не знал художника, поверили в этот портрет сразу и навсегда. Он занял в их сердце постоянное место рядом с картинами Левитана, которые надо только раз полюбить, и верность им сохраняется на всю жизнь.

Но Серов был не из таких художников, которых может убедить многоголосый хор похвалы. И. Э. Грабарь рассказывал, что Серов не любил этот портрет. Его взыскательность была очень высока. И ни восторги Левитана, ни единодушные отзывы зрителей не могли его переубедить, что все надо было написать иначе. Сколько раз сам Левитан испытывал подобное же чувство перед своими холстами! Вещи, от которых друзья приходили в восторг, казались ему недосказанными. И он снова оставлял их в мастерской, показывая только после долгих месяцев труда.

Но в данном случае он не понимал недовольства Серова. Ему-то были ясны огромные достоинства нового портрета, и он очень обрадовался, увидев его в Третьяковке.

Их разделяли годы. Пять лет в этом возрасте — чувствительный водораздел. Левитан учился в Москве, Серов — в Питере. Но это, пожалуй, единственные отдаляющие черты. В остальном их влекло друг к другу единство мыслей, чувств, видения.

Когда Серов писал пейзажи, то Левитану они были близки, новы и неожиданны. Им случилось даже соперничать в 1880 году на конкурсе Московского общества любителей художеств.

Волжский пейзаж Левитана получил тогда первую премию. Остроухов заранее предупредил Серова, что у его «соперника» шансов на успех больше.

Но чаще они не соперничали, а шли рядом.

Для Серова пейзаж не стал столбовой дорогой. Может быть, самобытность Левитана, его крепнущий талант порой останавливали Серова от пейзажных поисков. А вернее всего, дар портретиста обозначился с такой заметной яркостью, что все другое отступило для него перед этим увлекательным жанром.

Но когда вдохновение влекло Серова к природе, то он видел и изображал ее с тем же целомудренным чувством восхищения, которое отличало почти все полотна Левитана.

Художественная жизнь Москвы постоянно сталкивала их вместе. Серов рисовал модель на поленовских вечерах, видя, с каким проникновением отдавался этим сеансам Левитан.

Они вместе слушали пламенные речи художника Ге о пейзаже на вечерах общества любителей художеств и встречались в гостях у Светославского, чтобы говорить все о том же: о трудном пути русского художника в эти трудные для России годы.

Однажды ночью они вместе приехали на дачу к друзьям в Домотканово, переполошили весь дом. Заспанная девушка спросонья сказала хозяйке, что приехал «Тошка, а с ним еще какой-то черный». Это были Серов и Левитан. Вот они, чудесные места, которые вдохновили Серова на его восхитительные осенние пейзажи! Левитан теперь увидел их в натуре.