- "А те, которые уже это поняли?" - повторил он мой вопрос и, вставая со стула, докончил: - Ну, эти и без меня дорогу найдут... Пойдемте спать... Гроза будет...
Чтобы не оставлять Чехова одного в пустом доме, я спал теперь в соседней с ним комнате. В доме было душно, пахло масляной краской, пищали комары. Окна нельзя было открыть - боялись воров.
Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перегородку мне был явственно слышен его кашель, раздававшийся эхом в пустом темном доме. Так длительно и напряженно он никогда еще не кашлял.
Несколько раз он вставал с кровати, - мне было слышно, как гудели пружины матраца, - ходил по комнате, что-то пил из стакана, снова ложился, кашлял и снова вставал...
Под конец я все-таки уснул.
Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.
Комната была полна белым ослепительным сиянием, которое мгновенно исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепствовала буря. Озверевшие серые огромные тучи лезли друг на друга, изрыгая огонь и грохот. Березы в саду, согнувшись, выли от боли, поражаемые косым дождем, который от молний казался стеклянным. От вихря и грома дом так сильно дрожал, что за вздувшимися обоями осыпалась штукатурка.
И вдруг сквозь грохот разрушавшегося неба я услышал протяжный, мычащий стон...
Ухо, приложенное к стене, за которой был Чехов, подтвердило мою догадку... Стон повторился - мучительный, почти нечеловеческий, оборвавшийся не то рвотой, не то рыданьем.
Мне показалось, что Чехов умирает и что если он умрет, то это по моей вине. Себя не помня, как был, в одной рубашке и босиком, я бросился через столовую к комнате Чехова. У дверей я еще раз прислушался, стуча зубами.
Как это часто бывает в минуты ее наивысшего напряжения, гроза вдруг на мгновение остановилась. В /657/ доме стало тихо и страшно... И в этой тишине явственно были слышны сдавленные стоны, кашель и какое-то бульканье.
Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова:
- Антон Павлович!
На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча. Чехов лежал на боку, среди сбитых простынь, судорожно скорчившись и вытянув за край кровати длинную с кадыком шею. Все его тело содрогалось от кашля... И от каждого толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как жидкость из опрокинутой вертикально бутылки, выхаркивалась кровь...
За шумом начавшейся опять грозы Чехов меня не заметил. Я еще раз назвал его по имени.
Чехов отвалился навзничь, на подушки и, обтирая платком окровавленные усы и бороду, медленно в темноте нащупывал меня взглядом.
И тут я в желтом стеариновом свете огарка впервые увидел его глаза без пенсне. Они были большие и беспомощные, как у ребенка, с желтоватыми от желчи белками, подернутые влагой слез...
Он тихо, с трудом проговорил:
- Я мешаю... вам спать... простите... голубчик...
Ослепительный взмах за окном, и сейчас же за ним страшный удар по железной крыше заглушил его слова.
Я видел только, как под слипшимися от крови усами беззвучно шевелились его губы...
На следующий день Савва, бросив ревизовать именье, увез больного Чехова в Пермь.
H.ГАРИН. ПАМЯТИ ЧЕХОВА
Антон Павлович Чехов не отвечал на вопрос: каким должен быть человек? Но отвечал: каков при данных обстоятельствах человек.
Он - гениальный автор хмурых, безыдейных, беспринципных людей, таковых, какими они существуют, без малейшей фальши его резца.
Тонкого, исключительного в мире резца.
Антон Павлович - творец маленького рассказа, самого трудного из всех.
И пока такие рассказы получили права гражданства, он долго носил их в своем портфеле.
В прошлом году я производил изыскания в Крыму;{658} со мной вместе работал брат жены Антона Павловича - К.Л.Книппер, и я ближе познакомился с А.П. и его семьей.
Удивительный это был человек по отзывчивости и жизнерадостности. Он давно недомогал, скрипел. Но всего этого он как-то не замечал. Все его интересовало, кроме болезни.
Пытливость, масса юмора и веры в жизнь.
Смотришь на него, слушаешь, и сердце тоскливо сжимается, зачем такое ценное содержание заключено в такой хрупкий сосуд.
А он, спокойный, ясный, расспрашивает, говорит - странное сочетание мудреца и юноши.
В прошлом году шел его "Вишневый сад", и мы праздновали 25-летний юбилей А.П.{658} /659/
Праздновали, не произнося слова "юбилей".
Двадцать пять лет назад впервые выступил А.П. в 78 году в "Стрекозе" под псевдонимом "Человек без селезенки"{659}.
И вот через двадцать пять лет он стоял на сцене Художественного театра - любимейший писатель русского общества. Только его мы и видели, хотя и театр и сцена были переполнены.
Такой же, как и всегда, в пиджаке, худой, немного сгорбленный, умными, ясными глазами он смотрел, наклоняя голову, как бы говоря:
"Да, да, я вас знаю".
Заманивали мы его и в Петербург, он обещал, но не приехал.
Вскоре после этого текущие события{659} ураганом охватили русское общество, и даже смерть Н.К.Михайловского{659} прошла, сравнительно для времени, бесследно.
В последний раз я виделся с А.П. в апреле этого года в Крыму, на его даче в Ялте.
Он выглядел очень хорошо, и меньше всего можно было думать, что опасность так близка.
- Вы знаете, что я делаю? - весело встретил он меня. - В эту записную книжку я больше десяти лет заношу все свои заметки, впечатления. Карандаш стал стираться, и вот я решил навести чернилом:{659} как видите, уже кончаю.
Он добродушно похлопал по книжке и сказал:
- Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять работы. Если напишу, семья останется обеспеченной.
Все его сочинения купил, как известно, Маркс, за 75 тысяч рублей.
А.П. выстроил на эти деньги дачу, на которую надо было еще каждый год тратить.
Жить приходилось, считая каждую копейку.
В Москве квартира на третьем этаже, без подъемной машины.
Полчаса надо было ему, чтобы взобраться к себе. Он снимал шубу, делал два шага, останавливался и дышал, дышал.
Если бы у него были средства, он жил бы долго и успел бы передать людям те сокровища, которые унес теперь с собой в могилу. /660/
Сенкевичу его общество поднесло имение, обставило его старость.
Нашему гению мы ничего не дали.
А.П., провожая меня{660}, очень серьезно уверял, что непременно приедет в Маньчжурию.
- Поеду за границу, а потом к вам. Непременно приеду. Горький, Елпатьевский, Чириков, Скиталец только говорят, что приедут, а я приеду{660}.
И он с задорным упрямством детей, которым старшие не позволяют, твердил:
- Непременно приеду, приеду.
Нет, не было тогда у меня предчувствий, что я смотрел на него в последний раз.
Ляоян, 16 июля.
Г.И.РОССОЛИМО. ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕХОВЕ
1879 год для медицинского факультета Московского университета ознаменовался большим наплывом молодежи, в том числе и из самых отдаленных уголков России; на первый курс поступило около 450 студентов, и в числе их нас, четверо одесситов, и трое из таганрогской гимназии{661}, среди последних был и А.П.Чехов. Не помню, встречался ли я с ним в первое время, но позднее, благодаря знакомству моему через студента-юриста X.М. Кладас с другом и товарищем А.П., тоже медиком, Василием Ивановичем Зембулатовым, я обратил внимание на будущего писателя. Особенных поводов к сближению с ним у меня вначале не было, вероятно потому, что, попав на крайне многолюдный курс, мы все, юнцы, держались больше общества своих земляков; так было со мной, так же было и с А.П., который, однако, как мне стало известно от Зембулатова, вскоре примкнул к группе художников и литераторов.
