— Своеобразные семейные отношения.
— Да. Эта железобетонная его фраза. Нет, слабости не видела никогда. В последние годы, когда он стал считать меня уже ровней себе, а в некоторых вопросах даже сильнее, современнее, он мог мне что-то сказать, посоветоваться, даже попросить помощи… Но слабым он не был.
— В последнем в его жизни интервью он сказал мне, что по своей воле оставляет пост художественного руководителя Театра Вахтангова, потому что полноценно руководить, работать уже не может, а чтобы держали из уважения к прошлым заслугам, из жалости — не хочет.
— Да, ни жалким, ни слабым отец не был. Никогда.
— И никаких слабостей, никаких увлечений, кроме актёрского ремесла?
— Не было у него увлечений, не было никаких хобби. Рубли, помню, собирал юбилейные в баночку: с Лениным там и так далее… До сих пор эта баночка хранится.
— Но я помню довольно занятную коллекцию холодного оружия, развешанного на ковре над кроватью в его кабинете.
— Это подарки. Он много ездил по стране и миру с гастролями, концертами, со съёмочными группами, встречался с людьми, а что подарить мужчине, если не знаешь его интересов, пристрастий? Оружие, естественно. Все эти мечи, сабли, кинжалы, кортики, мачете, шпаги ему дарили. Сам он ничего не покупал.
— Давай тебя сфотографируем на фоне того ковра.
— Ковёр-то есть, но никаких ножей уже в помине там нет давным-давно. Отец всё снял и спрятал.
— Зачем?
— После страшной истории, о которой в газетах писали. Один профессор, фамилии не помню, всю жизнь собирал холодное оружие. У него была дочка, уже довольно взрослая. И собака, огромная, дог, если не ошибаюсь. И вот однажды, когда дома была только дочь с собакой, к ним влезли воры. А воровать там было что. И в результате эти грабители зарубили антикварными саблями и дочку, и собаку. И когда мой отец узнал про эту историю, то страшно, просто дико испугался! Он тут же всё со стены снял и спрятал в какой-то самый дальний ящик. Ни одного, даже самого крохотного, перочинного ножичка на стене не оставил!
— Самая счастливая минута в жизни отца, которую ты помнишь? Может быть, Ленинская премия за картину „Председатель“?
— Я была тогда крохотной, ещё дошкольницей, и плохо помню. А в моём сознании два момента его абсолютного счастья. Первый: когда у меня родилась дочь, его, соответственно, внучка, единственная. Родилась она, как ты, надеюсь, помнишь, в закрытом, Четвёртого управления Минздрава роддоме на Сивцевом Вражке, на тогдашней улице Веснина, а ныне в Денежном переулке, за высотным зданием МИДа. Туда строжайшим образом никого не пускали. Даже цветы не разрешали приносить, они все стояли внизу в коридоре. Но в каждой палате был телефон. И вот родилась дочка, довольно тяжело для меня появилась на свет. И я, совсем ещё слабая, подумывала назвать её Дашей, почему-то мне нравилось тогда это имя. И тут позвонил папа, он стоял под окнами, но я от слабости не могла даже подняться, чтобы на него посмотреть. Он чуть не рыдал от восторга. Я тоже заплакала. И говорит: „Ленка, ты всё-таки Дашей хочешь назвать?“ — „Я же говорила тебе“, — отвечаю. „Ты, конечно, подумай, — мягко так, осторожно говорит отец, — но знаешь, если бы ты назвала её Лизой в честь моей мамы, я бы был просто счастлив“. И я, подумав, назвала её в честь моей бабушки, которую не помню, потому что она рано умерла. Отец был счастлив, таким счастливым, светящимся изнутри я его никогда прежде не видела. И Лизку потом обожал всю жизнь, даже больше, чем меня, хотя, казалось бы, больше невозможно!
— А второй момент счастья Ульянова?
— Когда я купила себе квартиру на Бронной, бывшую коммуналку, и долго-долго её перестраивала, ремонтировала, мы с папой постоянно всё это обсуждали. Он рвался мне помочь, но я отказывалась, „Я сама, я сама“, — твердила. Пытаясь опять-таки ему доказать, что я самостоятельная. Игра у нас такая была. Может быть, я и перегибала иногда палку, можно было о чём-нибудь и попросить, ему это доставило бы только удовольствие, как я сейчас понимаю. Но — игра есть игра. И вот, в конце концов, квартиру эту я добила. И решила показать папе с мамой. Устроить, так сказать, показательное выступление моей крутой самостоятельности. Я привезла их туда на своей машине, открыла дверь и… тут произошло такое, о чём я буду помнить всю жизнь. Вдруг папа достаёт из кармана множество вырезок — а существует, ты знаешь, примета, что в новый дом должна войти первой кошка, тогда дом будет счастливым, — готовясь к просмотру квартиры, он кривенько так, маленькими, видимо, ножничками навырезал из разных журналов фотографии кошек. И даже булавочки с собой принёс! Войдя в квартиру, он стал прикалывать на все стены этих котов и кошек… Это было так трогательно, что я плакала.
— Но он ведь не был суеверным человеком? Не верил, по-моему, ни в какие приметы, не носил амулетов, талисманов на премьеры…
— Нет, суеверным он действительно не был. Крещёным был, его мама в раннем детстве крестила.
— Твои любимые роли отца?
— В „Беге“, в „Ворошиловском стрелке“. „Тевье-молочник“ мне очень нравился на телевидении. В театре — „Ричард Третий“, грандиозный спектакль! Не всё мне нравилось. Да и самому отцу — не всё, тем более через много лет. В последнее время он стал по телевизору пересматривать свои фильмы. Он ведь так и не научился пользоваться видеомагнитофоном, не говоря уж о DVD-проигрывателях…
— Да, в последнем разговоре со мной Интернет он назвал „Интерветом каким-то“…
— Он вообще с техникой даже не на „вы“ был, а на ножах, если можно так выразиться. И на машине я с ним всегда боялась ездить, разворачивался он на своей „Волге“ с пятой попытки… Вот, и в конце жизни сложилась у нас даже традиция такая: я, работавшая в газете, публиковавшей телепрограмму на неделю, увидев какой-нибудь его фильм, звонила, сообщала. И они с мамой, отложив все дела, садились вдвоём и смотрели от начала и до конца, чего раньше почти не случалось. И потом ещё я должна была обязательно позвонить и высказать свою точку зрения, хотя этот фильм прежде видела раз двести. Надо было сказать: „Молодец, дед! Вот там здорово, просто потрясающе!.. А здесь как-то немножко странновато…“ Непременно всё подробно надо было обсудить, будь это даже „Добровольцы“ или „Председатель“.
— Ты ведь наверняка сравнивала своих мужчин, своих мужей с ним…
— Сравнивала. Прости уж, но не в их пользу были сравнения. Они всегда оказывались хуже, слабее, неинтереснее, значительно меньше меня любили… Никто не выдержал сравнения. Этой поверки. Отец был и остался для меня самым лучшим. У него была безмерная ко мне любовь. Такой любви не было больше ни у кого. Он был необыкновенно добр, не только ко мне, по жизни. Он был крайне порядочен. Притом порядочен внутренне, не напоказ. Он просто физически не мог совершить непорядочного поступка, даже если бы был уверен, что об этом ни одна живая душа не узнает. Я бы в определённых ситуациях совершила, клянусь! А он не мог. И был он опять-таки безумно верным…
— А мужья к тому же ещё и бездарнее стократ.
— Нет, я не говорю про эти вещи: талант, успешность… Хотя, конечно, и это важно. Да, я всю жизнь жила с человеком, который был бесконечно талантлив, признан, необычайно успешен. Это, согласись, портит характер: когда ты знаешь, что твой самый близкий человек велик, а не неудачник… Но главное — он был очень хороший человек. Самый лучший. Вернее, есть. И пока буду я, будет он со мной. Мы с ним никогда не разговаривали так, по душам, сердечно — как теперь, особенно когда я поставила ему памятник».
— …Знаешь, я не так давно снимался у режиссёра Астрахана в сериале «Всё будет хорошо», — продолжал Ульянов. — Снимали под Ленинградом, Санкт-Петербургом. В таких местах, где хорошо быть в принципе не может. Грязь непролазная, по уши. Порушенное, убитое и полностью разворованное производство. Абсолютное безденежье и безнадёжное, беспробудное, отупелое, смертельное пьянство всех, от мала до велика, даже детей!.. Но знаешь, что самое поразительное? Там ведь таблички были с названием фильма, надписи — и люди, в которых никакой уже, казалось бы, надежды нет, вообще человеческого, видели в названии лозунг и верили, что всё на самом деле будет хорошо! И зрители потом фильм полюбили за эту веру в будущее, которое лучше, просто должно, обязано быть лучше и светлее настоящего! Расскажи об этом на Западе, а я рассказывал на гастролях, в разных поездках, — диву даются, пальцами у виска крутят, потому как привыкли там бороться за весьма конкретные, понятные материальные ценности. А у нас до конца, до смерти бьются за абстрактную идею. Иные только ради неё и живут в дичайшей нервной и физической перегрузке, на пределе, а то и за пределом, казалось бы, возможного. Но не дай Бог вожделенного: всё равно изведутся, исстрадаются от того, что получилось не то, что мыслилось, о чём мечталось.
