— А как вам телевизионный фильм, в котором Пилата сыграл Кирилл Лавров?
— Ты же знаешь, мы с Кириллом братья — ещё со времён съёмок в «Братьях Карамазовых» так называем друг друга: «брат Иван», «брат Дмитрий»…
— Вы не ревновали? Тот фильм показали, а ваш — нет. Из-за каких-то споров с иностранными инвесторами, я слышал.
— Знаешь, я себе плохо представляю артиста, которому не знакомо чувство ревности. Вот «Наполеон Первый», например. Эфрос ведь всё время хотел восстановить спектакль уже на сцене Театра на Таганке, когда Любимов уехал и Анатолий Васильевич стал там главным режиссёром. Всё говорил: «Вот сейчас я поставлю „На дне“, а потом…» Потом так никогда и не наступило — потом он умер. И вот уже в девяностые годы по настоянию актрисы Ольги Яковлевой наш спектакль восстановили на сцене Театра имени Маяковского. Дело в том, что одна из режиссёров Театра на Малой Бронной, работавшая с Эфросом, записывала со стенографической точностью все репетиции, все его замечания и до мелочей, до подробностей всю структуру спектакля. По этой стенограмме она и восстановила спектакль, декорации, костюмы — всё…
— Но это же плагиат, воровство!
— Можно как угодно называть. Я ревновал. Наполеона в восстановленном спектакле играл актёр Театра имени Маяковского Михаил Филиппов. Но все мизансцены, которые играл Филиппов, все без исключения были придуманы, сочинены, наработаны в нашем спектакле.
— Не только Эфросом, но и лично вами?
— В том числе и мной. Поэтому, конечно, я ревную.
— Интересно, а много было в вашей жизни кинопроб, не вылившихся в фильмы? Когда не утверждали вас на роль.
— Пробовался на роль Харламова в фильме «Белорусский вокзал», на Григория Распутина, сравнительно недавно предлагали в фильме «Ночной дозор» роль светлого мага сыграть… Бывало, как у всякого актёра. Но что об этом говорить? Ныть, жаловаться…
— Но это же унизительно.
— В жизни многое унизительно.
— Я читал в воспоминаниях, что Высоцкий, например, дико переживал многочисленные свои неутверждения, запивал… И Олег Даль… И может быть, это тоже приблизило их ранние смерти.
— Посмотреть, сколько актёров только за последнее время ушло, — аж страшно становится! Помнишь такую картину «Тема», которую мы с Глебом Панфиловым в Суздале снимали?
— Конечно, помню. Вы там с Инной Чуриковой играли.
— Одна из сцен была на кладбище. Зима стояла, мороз. И вот пока ставили свет, камеру, я бродил по кладбищу, чтобы согреться. Оно уже закрытое было, там никого не хоронили. Ходил, смотрел на фотографии, читал надписи. И вдруг заметил одну закономерность: люди, рождённые во второй половине XIX века, в 1860-м, 1870-м, 1880-м, прожили долго, по восемьдесят пять — девяносто лет. А те, кто появился на свет в 1920-м и позже, очень недолго на этом свете задержались. И это было этаким наглядным пособием для характеристики веков по части милостей их к человеку. Войны, голод, всяческие осложнения социальные: то «заморозки», то «оттепели», то опять «заморозки», всё время жили мы в перенапряжении… Но я тебе подробно обо всём этом рассказывал в том круизе по Средиземному морю, помнишь? Ты меня ещё расспросами о женщинах терзал… Кстати, «Мартовские иды» смотрел?
— Если честно — нет, — признался я.
— Вот так… — вздохнул Михаил Александрович. Помолчали. — А много любви было в спектакле, насыщен был страстью… Стареющий мужчина и молодая красавица Клеопатра, последняя его любовь, которую играла очаровательнейшая наша актриса Марина Есипенко, моя, кстати, землячка, сибирячка из Омска.
— Вы с такой гордостью об этом сообщаете: сибирячка…
— Горжусь, а что ж? Цезарь мой прекрасно понимает: это и последняя зацепка в его жизни, дальше — пропасть, смерть. Смерть подошла к нему вплотную: он уже знает о заговоре Брута и потому имеет возможность остановить заговор, предотвратить или хотя бы отсрочить. Но не делает и попытки. Он сам отдаёт себя на заклание, позволяет себя убить. И в этом огромная драматургическая сила. По сути, Цезарь идёт на самоубийство. Он вот что говорит: «Надо бы напугать этих тираноубийц, но я медлю, не могу решить, что с ними делать. Заговорщиков я подавлял только добротой, большинство из них я уже не раз простил, и они приползали ко мне и из-под складок тоги Помпея целовали мне руку в благодарность за то, что я сохранил им жизнь. Но благодарность быстро скисает в желудке у мелкого человека, и ему невтерпёж её выблевать. Клянусь адом, не знаю, что с ними делать. Да мне, в общем-то, всё равно…» Его единственная и последняя радость — прелестная египтянка, при виде которой он молодеет, распрямляется, она дарит ему напоследок ощущение забвения и счастья… Но и она его предаёт, изменяет с Антонием.
— Которого вы тоже некогда играли…
— Некогда… — Ульянов печально умолк.
— Я до сих пор помню, как ваш Антоний посреди оргии в Риме взвыл, взревел от боли, любви и тоски по возлюбленной: «В Египет захотелось!!!» Как и генерала вашего Чарноту из «Бега» в Мадрид кидало, а на самом деле в Россию, где «такой был бой!..».
— Гениально, страшно написала Ахматова: «Я живу ведь только сегодня»… Это касается всех, не только актёров. Актёры, может быть, лишь болезненнее это воспринимают. О чём мы говорили?
— Да всё о Цезаре. О предательстве. Об измене Клеопатры.
— И это был последний камень в голову Цезаря: больше никаких связей — ни дружеских, ни государственных, ни любовных. Конец…
«Марина Есипенко — артистка вахтанговского стиля и вахтанговского вкуса, — писал о ней Михаил Ульянов. — Но она не только красива и обаятельна, но ещё и умна. Потому в ролях своих вытаскивает суть, тему роли, логику роли. То, что актрисам не всегда даётся, — ей удаётся. Она умеет работать самостоятельно. В московском театре такого калибра, как наш, где большая труппа, своё место, своё лицо иметь очень трудно. Она — имеет.
Марина такая героиня, в которой есть шарм, который бесконечно привлекает, как магнит, и создаёт вокруг неё атмосферу театра — прелестного, романтического, женственного. От неё трудно оторвать взгляд. Так вот — у нас есть такая актриса — это редкость».
Когда Ульянова не станет, Марина Есипенко вспомнит:
«Он был человеком поразительным! Всем, кто обращался к нему с более или менее адекватной просьбой, он всегда помогал. И как только его на всё хватало? Реально помогал, не на словах, как подавляющее большинство людей его статуса. Я являюсь землячкой Михаила Александровича, родилась в Омске, в самом городе, а он в Таре, Омской области, вернее, в селе, которое подальше. В Таре сейчас живёт сестра моей бабушки. И я вижу в этом некую взаимосвязь с великим русским актёром… В Омске я занималась в Народном театре поэзии Любови Ермолаевой, с которой Ульянов был хорошо знаком, во многом помогал ей, поддерживал… Играя Нину Заречную, другие роли в этом Театре поэзии, а потом поступив в Щукинское училище, я себе, конечно, и представить не могла, что когда-то буду выходить с великим, недостижимым Ульяновым на одну сцену, а уж тем более достаточно близко с ним общаться. Увидела его вблизи впервые, когда училась в театральном училище на курсе Евгения Рубеновича Симонова. Тогда как раз перипетии были по поводу смещения одного, назначения другого… Но взял меня в Театр Вахтангова именно Михаил Александрович, Юлия Константиновна Борисова попросила его меня посмотреть. Первое впечатление? Я начисто лишена, к сожалению быть может, какого-то благоговения перед сильными и великими мира сего. Помню, девчонки прибежали после „Принцессы Турандот“ в панике: быстро, кричат, разгримировывайся, Михаил Сергеевич там ждёт, хочет похвалить! А на меня это не произвело никакого впечатления! Ну Горбачёв, ну и что?.. И точно так же, когда я поступила в Театр Вахтангова: хоть и испытывала некоторую робость, но не более того. Да, звёзды, известные всей стране, великие артисты, а теперь мне с ними работать, это мои коллеги… Меня сразу ввели на главную роль в спектакль „Кабанчик“, потом в „Стакан воды“, где я играла с Юлией Константиновной, с Людмилой Васильевной Максаковой, Юрием Васильевичем Яковлевым… Я безумно за это благодарна Михаилу Александровичу — что он дал мне шанс показать, заявить о себе. Какую-то даже фору. Я при Ульянове сыграла очень много ролей, грех жаловаться. Бывало, по двадцать шесть спектаклей в месяц! Я всегда буду ему благодарна! Я, когда смотрела фильмы с ним, как все зрители нашей многомиллионной страны, думала, что это такой маршал Жуков, такой председатель, директор, вождь, сильный, волевой, бескомпромиссный… А тут, придя в театр, я узнала Ульянова как человека очень доброго, мягкого, даже в каких-то вопросах, где надо было б проявить жёсткую режиссёрскую волю, мягкого чересчур. Он сам был артист и всегда на стороне артистов — не на режиссёрской стороне. Чрезвычайно добрый и мудрый человек, мудрейший мудрец, а не военачальник и не какой-то там диктатор! Я в Театре Вахтангова почти уже двадцать лет — и всегда ощущала его опеку, не то что отеческую, хотя и это тоже было, он называл меня Мариша, никто из родственников, мужей, знакомых так не называл, только отец, которого тоже уже нет на свете, — но опеку человека с огромным опытом и великим талантом, в любую минуту готового меня защитить, помочь, поддержать в плане партнёрства… Когда мы только начали репетировать, возникла одна ситуация. Я попросила старый костюм из спектакля „Антоний и Клеопатра“…
