Закон любви и страдания, который усвоил Ганди и даже хотел внедрить в форме ненасилия в политическую жизнь и социальные институты.

Антропологи, биографы и писатели всякого рода, индийские и западные, изучали отождествление Ганди с женщиной, точнее, его особые отношения со своей матерью (он сам говорил, что был ее любимым ребенком), и вообще его отношения с женщинами. Эрик Эриксон, автор широко цитируемого исследования, задумался о том, существовал ли когда-нибудь другой политический лидер, который бы так же, как он, гордился тем, что он «наполовину мужчина, наполовину женщина», и который хотел бы быть «более материнским, чем женщины, произведенные на свет для этого». «Бапу[32], мать моя» — под таким заголовком были опубликованы мемуары, написанные Ману, юной сиротой, которую Кастурбай приняла в свою семью и о которой Ганди заботился после смерти своей супруги. Желанием Ганди было очистить человечество и сделать людей более цивилизованными, преобразить их и возвысить (в своем ненасилии он принял женскую позицию, основанную на ценностях смирения и страдания). Это желание, по Эриксону, частично проистекало из глубин его взаимоотношений с матерью, идеализации женщины, чистой от сексуальных контактов, близкой к божественному состоянию, объекта культа и поклонения — образца для мужчины. Поскольку бесконечная, безусловная материнская любовь была в его представлении высочайшей формой любви, которую он противопоставлял плотской любви, сексуальному желанию, эгоистичному и корыстному, которое он дал себе слово победить в себе еще на заре своей жизни. «И в этом тоже проявилось сочетание глубоко личной потребности и общенациональной тенденции, — добавляет Эриксон, — ибо самый глубокий, проникновенный и консолидирующий слой индийской религиозности, вероятно, заключается в примитивном культе матери»[33]. Материнская доминанта у Ганди наряду с его огромной, безграничной потребностью в том, чтобы помогать бедным и неприкасаемым, лечить и спасать их, любить их как мать, поддерживалась влиянием на него индусской религии, матери-прародительницы — «первородной силы материнского начала, символизируемой коровой, древнего элемента, которым проникнута вся индийская традиция»[34]. Связь с матерью стала основой глубочайшего «индийства» Ганди: «Сила его матери, которую он усвоил, в сочетании с общей культурой, в конечном итоге укрепила в нем собственно индийскую интуицию, но также требовательную способность симпатизировать индийским массам…»[35]

Может быть, именно благодаря своей древней принадлежности к глубинному слою индийской культуры, благодаря общности с этой основой религии Ганди обладал способностью влиться в массы и понять их? Он примыкал к ним в главном, по крайней мере, так считает Неру: «Он в самом деле представлял крестьянские массы Индии; он был квинтэссенцией сознательной или бессознательной воли миллионов этих людей. Но, наверное, он не только их представлял, он был символической идеализацией этих огромных скопищ народа»[36].

«Превозносимый толпой, ненавидимый загнивающей элитой». Концепция цивилизаторской роли женственности, в самом деле, принесла Ганди множество яростных врагов, по мере того как она, по мнению политолога Ашиса Нанди, анализирующего политическое значение убийства Ганди, вырастала в серьезную угрозу для воинственных культур Индии и их традиционного представления о мире (именно из этой среды происходил его убийца, брахман из Махараштры). Гандиевские нововведения, в том числе насаждение женских ценностей, могли поколебать как основы ортодоксальности брахманов и кшатриев (зиждившиеся на боязни индийских мужчин быть оскверненными женщиной и зараженными ее женственностью), так и британскую колониальную систему (которая эксплуатировала опасения индийских мужчин по поводу их мужественности, чтобы поддерживать в них образ покорного и побежденного существа). Таким образом, Ганди, восхваляя роль женщины, бросил вызов одновременно консервативной индусской элите и британским властям, которые поддерживали противоположные ценности. «Ганди нападал на культуру сексуального господства, отражавшую одновременно колониальное положение и традиционное сословное деление общества».

Его мать умерла, когда он заканчивал учебу в Англии. Чтобы не нанести ему этот удар, пока он был на чужбине, его брат ничего ему не сказал, так что он узнал эту новость, только вернувшись в Индию. «Весть о ее кончине стала для меня страшным ударом… Почти все самые дорогие мои надежды были уничтожены…» Однако он не предался горю, «даже сумел сдержать слезы и влился в течение жизни, как будто ничего не случилось». Самообладание или неспособность поделиться слишком острой болью? Замкнуть глубоко в сердце присутствие матери, чтобы тем самым смягчить восприятие ее утраты?

В отрочестве он был не большим бунтарем, чем другие, хотя и переживал каждый свой проступок как страшное преступление. Все-таки приятно узнать из его биографии, что он не был таким уж пай-мальчиком.

В той среде, где он жил, табу были сильны. Есть мясо, курить — все это смертный грех. Не говоря уже о борделе, куда его однажды затащили. Рядом с ним находился товарищ-искуситель, олицетворение Сатаны или, по Эриксону, воплощение его собственных дурных наклонностей. Точно так же, как он пытался избавиться от плотского искушения, невольно воплощаемого его женой, ему пришлось однажды избавиться от влияния этого друга, который, наверное, представлял других демонов, живших и в нем самом. В автобиографии Ганди главы, посвященные этому злосчастному другу, озаглавлены «Трагедия». Обвести вокруг пальца хилого, трусоватого Мохандаса было нетрудно; например, убедить его попробовать мясо оказалось легче легкого: достаточно было воззвать к его чувству долга. Не потому ли англичане такие сильные и мужественные, что едят мясо, и разве обязанность любого доброго индийца не в том, чтобы стать таким же сильным, как они, чтобы вышвырнуть их из Индии и вернуть стране независимость? Для начала он предложил Мохандасу попробовать мясо козы. Тот смог проглотить только один кусочек и провел ужасную ночь: ему казалось, что «живая коза принималась стонать» у него в животе. Понемногу он привык. Но «чистейшее желание» не лгать родителям, в конце концов, взяло верх. Его мучили угрызения совести. Никогда больше он не прикоснется к мясу — он сдержал это слово.

Тщательно подготовленный другом поход в бордель обернулся еще более сокрушительным провалом: в этом вертепе разврата он оказался «практически поражен слепотой и немотой». Кончилось тем, что потерявшая терпение женщина выгнала его, да еще и осыпала оскорблениями. Стыд — обжигающий, подавляющий, а потом чувство величайшего облегчения от того, что он «спасен». «Строго с точки зрения этики, такие случаи нельзя рассматривать просто как проявление малодушия: здесь присутствовало и плотское желание, требовавшее насыщения…» И Ганди долго рассуждает о счастливом случае, который его спас, и о проступке, который он все-таки совершил.

Затем коварный друг внушил ему недоверие к жене, растравляя в нем ревнивые подозрения. Червь сомнения начал грызть его сердце. «Каждый раз, вспоминая о тех мрачных днях сомнений и подозрений, мое безумие, жестокость моего желания наполняют меня отвращением…»[37] Читая Ганди, понимаешь, что в тот момент, когда он решил посвятить себя телом и душой служению другим людям, он хотел превозмочь тенденции, доставлявшие ему столько страданий. «Брахмачарья предстала предо мной во всем своем блеске, и я понял, что жена не раба мужа, а подруга и опора, спутница, делящая с ним наравне радости и горести, и что она так же, как муж, вольна выбрать свою дорогу»[38]. Чтобы пережить это равенство, ему пришлось отделаться от страсти, от одержимости желанием, от связанных с ним сомнений и ревности, от чувства собственности, ото всех этих мук, которые отягощали собой чувственную привязанность.