Ганди, верный принципу, которому была подчинена вся его жизнь и который должен был ярче всего проявиться именно в такие минуты, высказался решительно против такого решения. Оно казалось ему предательством полувековых усилий и веры, а также надежды всего мира в тот час, когда «от Индии ждут чего-то нового и небывалого». Кстати, он написал евреям и чехословакам, что твердо применяемое ненасилие совладает с Гитлером. Гитлер не знает жалости? Ганди не мог поверить в абсолютное зло, в невозможность преображения; чудовищность не входила в его концепцию человека. «Самая суровая жилка растает в огне любви». 24 декабря 1941 года он напишет Гитлеру (а потом и японцам): хоть вы и не чудовище, каким вас выставляют, нет никаких сомнений в том, что «многие из ваших поступков чудовищны и посягают на человеческое достоинство… Наша позиция едина. Мы сопротивляемся и британскому империализму, и нацизму. Если и существует различие, так только в степени. Пятая часть человечества повержена под британский сапог способами, не выдерживающими критики…»[261].
Индия пытается сбросить с себя это иго ненасилием. «При ненасильственной борьбе поражения не существует. Это значит действовать или умереть, не убивая и не раня. Ее можно использовать практически без денег и, разумеется, без помощи разрушительной науки, которую вы довели до такого совершенства». Последнее утверждение должно было доказать превосходство сатьяграхи над «наукой разрушения», которая однажды непременно потерпит поражение на собственном поле. «Вы не оставите вашему народу наследства, которым он смог бы гордиться. Он не сможет испытывать гордости от рассказов о жестоких деяниях… Я прошу вас прекратить войну во имя человечности…» Ганди серьезно боролся с гитлеризмом, который, в его представлении, был сродни империализму, отличаясь от него лишь степенью — «использование голой силы, сведенное к точной науке и используемое с научной точностью».
Гораздо лучше, чем в 1920 или 1930 году, он видел теперь ловушки ненасилия. «В потайном уголке моего сердца… — писал он, — я веду постоянный спор с Богом, который допускает подобные вещи; мое ненасилие кажется почти бессильным».
Конгресс отмежевался от своего лидера. «Это было глубоким горем для всех, кто был заодно с ним, ибо конгресс в том виде, каким он стал, был его детищем. Но организация не могла согласиться с применением его принципа ненасилия к войне»[262].
Сведя свои требования к минимуму и согласившись на жертвы, организация ожидала ответного жеста со стороны британского правительства — усилия, проявления отваги, «положительного психологического шока», который наполнил бы страну воодушевлением.
Ответ, полученный в августе 1940 года, лишь усилил и без того большое чувство разочарования. Англия не собиралась передавать руководство Индией правительству, не пользующемуся авторитетом у большой и влиятельной части населения. Не хотела она и применять силу. Такое заявление неизбежно усугубило бы непримиримость Мусульманской лиги и осложнило бы заключение возможного договора между ней и конгрессом, а такой договор был предварительным условием для передачи суверенитета Великобританией. Раз даже в столь важный момент англичане ограничились кое-какими уступками и, не отвечая на предложение о сотрудничестве, прибегли к испытанной тактике — разделяй и властвуй (именно так было истолковано заявление), — никакой надежды нет: «Они предпочитали гражданскую войну и погибель Индии утрате своего империалистического контроля».
Да, гражданская война: Джинна и его лига воспользовались акцентом, которые британские власти сделали на правах меньшинств (кстати, уже в сентябре Джинна уверял, что поддержит правительство в войне при условии, что все проекты конституционной реформы будут представлять ему на утверждение). Он еще раньше ясно заявил (в марте 1940 года в Лахоре), что его цель — добиться отдельного государства для мусульман. В октябре 1940 года, когда члены конгресса, в знак протеста против ответа Великобритании, ушли со всех постов в местных органах власти, Джинна призвал мусульман отпраздновать День освобождения. Позже заключение в тюрьму Ганди и руководителей конгресса в 1942 году позволит ему еще больше упрочить свои позиции в глазах общественности.
Выступления было не избежать. Естественно, конгресс снова обратился к Ганди. Уже в октябре 1940 года началась кампания «индивидуального гражданского неповиновения». На самом деле это было мощное движение нравственного протеста, чисто гандиевский метод борьбы, объединявший моральные принципы и революционную политику, отказываясь ставить противника в тяжелое положение, то есть подрывать военную оборону массовыми акциями. В его инструкциях сатьяграхам, о которых, как обычно, он поставил в известность вице-короля, уточнялось, что нельзя досаждать властям.
В середине ноября перешли ко второму этапу. Несколько тщательно отобранных людей, ученики и представители общественности, прошедшие испытание и получившие разрешение принести себя в жертву, нарушили какое-либо официальное предписание. Они были арестованы и брошены в тюрьму, 400 членов конгресса оказались за решеткой: Неру, приговоренный к четырем годам, Пател, Раджагопалачари, Азад (председатель конгресса)… В мае 1941-го движение постепенно расширилось, уже 25–30 тысяч мужчин и женщин гнили в тюрьме из-за гражданского неповиновения. Однако, повинуясь Ганди, Индия сохраняла спокойствие. На самом деле эффект от движения был небольшой, по словам госсекретаря Эймери, оно было «вялотекущим и безынтересным».
В декабре 1941 года случился Перл-Харбор, началась война в Тихом океане. За несколько дней до этого власти выпустили на свободу множество узников — неадекватный, недостаточный жест доброй воли.
Война приближалась к Индии. Теперь она затрагивала ее напрямую. 15 февраля 1942 года пал Сингапур. Малайзия, Бирма… Японцы напрямую угрожали востоку и западу страны. Опасность происходила не столько от союза индийских националистов с японцами (который был заключен, когда Субхас Чандра Бозе, националист-диссидент, набрал Индийскую национальную армию из индийских солдат, захваченных в плен в Малайзии, чтобы сражаться на стороне Японии), сколько от апатии, уныния индийского народа, его неспособности сопротивляться, если враг ступит на его землю, — в те дни такая опасность казалась реальной. Зимой 1941/42 года положение союзников стало таким же критическим, как в 1940-м, во время поражения Франции. Часть конгресса снова захотела объединить силы с британцами. И снова встретила принципиальный отпор. Ганди во второй раз «оказался неспособен отказаться от своей аксиомы ненасилия, — пишет Неру. — Близость войны была для него вызовом, испытанием его убеждений»[263]. Моральная поддержка — да, но деятельная помощь в насильственном конфликте — нет, он этого не может. (Однако в месяцы перед августом 1942 года Ганди, «измучившись умственно и духовно», все же дал согласие на участие конгресса в войне.)
Тем временем ход войны заставлял английское правительство пересмотреть свои позиции. В марте 1942 года Черчилль под напором Рузвельта, но главное, молниеносного продвижения японских войск отправил в Индию сэра Стаффорда Криппса[264] — лейбориста, спикера палаты общин, — чтобы предложить индийцам после войны статус доминиона вместе с другими посулами и обещаниями, например, возможности для любой индийской провинции, не принимающей новую конституцию, сохранить нынешние условия (это положение истолковали как поощрение к созданию Пакистана).
Ганди вызвали телеграммой. Он прочел ее и посоветовал Криппсу улететь обратно первым же самолетом. Неру же почувствовал себя «глубоко подавленным». Утверждая принцип самоопределения, предложения Лондона «побуждали все феодальные реакционные и социально отсталые группы требовать отделения». Значит, реорганизация пройдет на фоне сепаратизма и все насущные проблемы — экономические и политические — будут задвинуты на задний план. Этим документом прикрывалась «стойкая вековая политика британского правительства: вызвать раскол в Индии и поощрять все факторы, противящиеся национальному росту и свободе»[265].
