Освободившись, Ганди понял, что политическая атмосфера изменилась. Во избежание еще больших осложнений он, прекрасно умевший оценить соотношение сил, подписал договор с Неру и Дасом, согласившись, таким образом, на определенные уступки, которые были восприняты его сторонниками почти как поражение. Вице-короля это позабавило: «Ганди теперь тащится за Дасом и Неру, хотя те и стараются изо всех сил уверить его в том, что он входит в руководство». Подобное замечание «выдавало страшное невежество англичан в отношении индийского общественного мнения», и Неру подтверждает: «Популярность Ганди среди народных масс не пошатнулась ни на секунду»[184].

С точки зрения Ганди, главным злом было ухудшение отношений между индусами и мусульманами. На страницах «Янг Индия» (один выпуск был целиком посвящен этой проблеме) он утверждал, что напряженность между двумя общинами никогда не приняла бы таких форм, если бы люди по-настоящему постигли его метод. Ибо ненасилие — не только путь к политическому освобождению страны, но и к межобщинному миру.

Несмотря на призывы к благоразумию, спокойствие восстановить не удавалось. В сентябре 1924 года в Кохате[185] вспыхнул бунт, 155 индусов погибли, все индусское население было изгнано из города. Ганди был сражен. Возрожденная им энергия имела разрушительные последствия. Тогда, охваченный тоской, он отказался от пищи — обычное средство, используемое им в несчастье. Реакция страны последовала незамедлительно. В Дели состоялось совещание в пользу объединения: 300 делегатов, собранные вместе главные лидеры страны, принятые резолюции — мощный порыв доброй воли. И через 21 день, под чтение Корана и Упанишад на фоне христианских песнопений, Ганди прекратил свой пост. Но не питая иллюзий. Вожди обеих общин дрались, подобно двум собакам из басни, не за кусок мяса, а за его отражение в воде.

В последующие годы Ганди отошел от политических споров. Он посвятил себя решению первостепенной задачи, которая, по его словам, была залогом независимости: восстановлению страны. Лечению болезни в зародыше.

«Я буду трудиться над созданием Индии, в которой самые бедные будут чувствовать себя дома, в своей стране, где они смогут сказать свое слово, где больше не будет ни высших, ни низших классов, Индии, где все общины будут жить в совершенной гармонии… В этой Индии больше не будет места проклятию, каким является положение неприкасаемого, пьянству и наркомании… Женщины будут пользоваться такими же правами, что и мужчины… Вот о какой Индии я мечтаю»[186].

Обычно исследователи быстро проскакивают через периоды, когда Ганди уходил в сторону от публичной жизни, — медитации в ашраме, годы в тюрьме, месяцы или недели на больничной койке, — считая, как во времена английского управления, что это были периоды бездеятельности и пустоты. Министр по делам Индии лорд Биркенхед писал в 1925 году с мрачным удовлетворением: «Бедняга Ганди решительно мертв! Он так же жалок со своей прялкой, как последние трубадуры со своей лирой, и даже не способен собрать столь же очаровательную аудиторию». Барон Ирвин[187], у которого, однако, было больше общих черт с Ганди, считал, что его политическая власть пошла на спад: эта иссякшая и «ныне далекая сила существует в разреженной атмосфере, чуждой реальному положению дел», более интересуясь социальными проблемами, чем политикой.

И все же такие отступления на самом деле были духовным движением вперед. Конечно, они не давали столь ярких результатов, но это были такие же насыщенные, столь же плодотворные моменты, как и те, когда он развивал напряженную деятельность. Со времен тюремного заключения в 1922–1924 годах и до 1928 года он, в самом деле, не фигурировал на первом плане политической жизни. Тюрьма, плохое самочувствие, год передышки, которую он сам себе предоставил в 1926 году в своем ашраме Сабармати, соблюдение дистанции и политический компромисс — всё это отдалило его от главенствующей роли, которую он имел в 1920–1922 годах.

Извлекая выгоду из положения, бывшего для него неблагоприятным, он старался обрести равновесие, вернуться к корням. Вспоминал прошлое, работая над автобиографией и «Сатьяграхой в Южной Африке». И размышлял над воспитавшими его религиозными истоками, о чем можно судить по его речам и статьям, написанным в этот период.

Каковы были его приоритеты? Какие выводы он мог извлечь из борьбы в эти последние годы? Копаться в себе было привычным для Ганди. И все же речь шла не только о том, чтобы обрести себя, а о том, чтобы дать новую силу своим идеям, наполнить их надеждой. Еще до того, как попасть в тюрьму, и в еще большей степени после освобождения он заметил, что даже в его окружении дух самопожертвования исчез, в большинстве случаев люди руководствовались личными интересами, а его нравственно-религиозный подход к политике не вызывал единодушного одобрения. Свараджа не удалось добиться за год, как он обещал. Большинство последователей движения несотрудничества примкнули к нему по расчету, поскольку считали его эффективным средством, а не по глубокому убеждению, потому что верили в идеалы ненасилия. Когда он вышел из тюрьмы, между разными политическими фракциями полыхала борьба, раздоры между индусской и мусульманской общинами принимали обостренную форму, предвещая трагедию. Столько тревожных знаков!

Сварадж: конечно, это политическая независимость, но в представлении мечтателя Ганди — прежде всего, состояние совершенства, идеальная, но достижимая Индия. Как же достигнуть идеала? Освободившись от рабства, по-прежнему свирепствовавшего в разных формах, поскольку религии, смешанные с предрассудками, общество с клеймом неприкасаемости, деревня и женщины были его жертвами. Осуществить союз религий, уничтожить неприкасаемость, положить конец зависимости деревни, повсеместной неграмотности населения, угнетению женщины, детским бракам — вот какова была его программа. И начать с самых насущных проблем — быта: пища, гигиена, одежда — ни одна мелочь не укрылась от его дотошного внимания к повседневным заботам. В его директивах актуальные политические темы стоят рядом с указаниями по поводу чистоты отхожих мест, о том, как садиться, пить, есть, напоминанием о разных режимах питания, о точности в ведении счетов…

Зачастую британцы, когда не считали Ганди хитроумным политиком, видели в нем фанатика, возможно, святого, но, мягко выражаясь, странного, неспособного к здравому смыслу («Вот горе! Что за беда от этих святых фанатиков! Ганди мухи не обидит, и он честен до невозможности, но он с легкостью возьмется за дела, связанные с отрицанием любого правления», — писал в отчаянии один вицекороль). Ганди же справедливо полагал, что он наделен чувством реальности. «Я утверждаю, что я идеалист, наделенный практическим складом ума».

Его сравнивали с великими мистиками — святой Терезой Авильской[188], святым Иоанном Креста[189] — но не за мистицизм, а за способность сочетать, как и эти пророки, призыв к созерцанию и потребность действовать, за способность предаваться труду почти с одержимостью. Но, как и эти люди, он познал обратную сторону возбуждения и убеждения — периоды отчаяния, глубокой депрессии и тенденцию к физическому и эмоциональному истощению. Как человек, Ганди был более доступен в периоды намеренного ухода с политической сцены, когда он направлял свою энергию на достижение радикальных социальных преобразований, хотя для него социальные реформы и политическое лидерство были разными аспектами одной и той же деятельности, та же дхарма, то же стремление к истине.

Политическая свобода зависела от экономического прогресса, который зависел от усилий целого народа. То есть от коллективной сознательности, сочетания всех видов деятельности.