Вместо Иошуа ответил его взгляд:

«Пошел на фиг, на фиг, на фиг!»

Я поднялся с дивана и тоже подошел к окну. Красота была действительно – нечто. Город с его огнями казался отражением звездного неба, которое сегодня было каким-то особенно сумасшедшим. Цепочки огней, бегущих по хребтам, напоминали гирлянды ленточек во время праздничной иллюминации. Это всё были наши поселения, а внизу россыпями голубых бликов плавали арабские деревни. Антенны военной базы на горе Проклятия обозначились темно-красными огоньками. Ишув, который весь лежал у наших ног, светился теплым желтым светом, и было в нем что-то – да простят меня мои единоверцы – от фотографий европейских или американских городов в ночь на Рождество. Улочки, освещенные тусклыми фонарями, струились с пригорков, и высаженные по бокам темные деревья вставали лесистыми берегами.

– Мозги на другое нацелены. Надо остановить этого мерзавца. Хотя бы ценой собственной жизни. Но если останусь жив – напишу Шомрон. Самарию. У меня ведь кроме Шомрона ничего и нет. Семьи нет, друзей – ты да Шалом.

Плюс к мистическим заморочкам и скряжничеству у Иошуа есть еще одна мерзкая черта – он жуткий нытик. Часами может рассказывать, как ему плохо, какой он одинокий, как у него нет денег – все ради того, чтобы его погладили по головке.

– Зато у тебя есть талант.

Я думал, он начнет скромничать или отшучиваться, но он ответил твердо и серьезно:

– Это не я. Это Б-г. Я – инструмент.

– Все мы лишь инструменты.

Иошуа ничего не сказал. Он стоял у окна, худой, в белой кипе, которая удивительно шла к его смуглоте, с заостренными чертами лица, чертовски смазливый, и мне ужасно захотелось, чтобы он остался жив и «написал Шомрон».

Потом он резко повернулся ко мне, живость в карих глазах вновь сменилась чернотой.

– Я пришел обсудить список, – объявил он.

– Какой список? – спросил я.

– Возможных кандидатов.

– Кандидатов на что? – спросил я.

– На предательство. Дай кофе.

– На ночь кофе вредно, – возразил я.

– А утром я его не пил. Воды горячей не было.

Что означало: «я забыл нагреть воду перед шабатом». Против такого убийственного аргумента возразить было нечего. Пришлось включить электрочайник.

– Так вот, – продолжал Иошуа, усевшись в кресло. Его вытянутые длинные ноги в серебристых джинсах на фоне линолеума напоминали железнодорожные рельсы. – Мы с тобой решили – это не может быть поселенец. Значит, кто-то пришлый. Кто алеф – знаком со мной, бет – кому я говорил о своих планах и на семнадцатое ияра, и неделю назад. Что до семнадцатого ияра– ничего не помню. Это было полтора месяца назад. А вот ровно неделю назад на исходе субботы я зашел к тебе. У тебя как раз сидел этот парень из России. Он иностранный рабочий.

– Не из России, а из Молдавии, – поправил я.

– Хорошо… Я говорил еще, что в понедельник поеду в Иерусалим. Утром. Он попросил купить ему Тору с русским переводом. Решил посмотреть, на чем это евреи так зациклились. А в Городке Тора не продается.

– Да ты ее и в Иерусалиме не купил, сказал, что там в русском книжном магазине тоже не было. Слушай, а еще кто-нибудь знал о том, что ты едешь.

– Ну… я говорил об этом на уроке рава Бен Иосефа. Спрашивал, не хочет ли кто со мной навестить рава Михаэля…

Это тот психоаналитик, о котором я вам рассказывал.

– Но у рава Бен Иосефа на уроке были одни поселенцы!

– А в воскресенье?

– Что в воскресенье?

– В воскресенье ты кому-нибудь говорил?

Иошуа несколько секунд, нахмурившись, смотрел на меня, будто не понимая, потом сокрушенно поник кудлатой головой. Кисточка уныло свесилась.

– Да, Рувен. Испортил я себе когда-то память колесами. Теперь маюсь. Ничего не помню. Вообще со здоровьем…

– Хорош плакаться. Вываливай, что случилось.

– А то и случилось. Я ведь заходил в Районный Совет Самарии. Выяснял, едет ли кто завтра в Иерусалим. Не спроси ты сейчас – в жизни не вспомнил бы.

– А кто там был?

– Да человек шесть. Некоторые – явно не из нашего поселения.

– А еще где-нибудь ты спрашивал?

– В синагоге… После утренней молитвы… Но там-то все наши, поселенцы.

– Понятно. Беда лишь в том, что полтора месяца назад ты не мог спрашивать в Совете, кто куда едет. Тогда у тебя была своя машина.

– Была. Но где-то примерно в это время я зашел туда. Выяснить насчет налога. Мне сказали, что могут меня принять в понедельник. Я ответил, что в понедельник еду в Цфат. С утра. У меня там выставка. Договорились на среду. Кстати, я до них так и не добрался. Началась возня с ремонтом машины после обстрела. Вообще закрутился.

– Между прочим, когда тебе машину-то починят?

– Уже починили. На этой неделе забирать поеду.

Своя машина – это хорошо. С одной стороны, все ее знают, так что вычислить, кто едет – несложно. И сразу позвонить – «Иошуа Коэн едет – стреляй!» С другой стороны, тот, кому звонят, должен сутками сидеть в кустах, ждать, когда Иошуа Коэн соизволит проехать. Такое, впрочем, тоже может быть. Мало ли они убивают просто так, без всякой причины? Может, действительно, где-нибудь за камнями прячутся – будет звонок – хорошо, не будет – шлепну кого полегче.

– Значит, три варианта. Либо стреляли хоть в кого. Либо увидели, как я сажусь в машину. Либо кто-то заранее сообщил, что я буду проезжать.

– Кто-то – это или из Совета Поселений, или…

– ?

– Или все тот же Игорь. Ты же каждый раз вечером заходишь ко мне, и он, как правило, тогда же заходит. Кстати, интересно, куда это он сегодня запропастился. Небось, когда он тогда пришел, ты хвастался своей выставкой.

– Ты знаешь, не помню.

– И я не помню. Но зная тебя, уверен, что хвастался.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Дальше – на уроке у рава Бен-Иосефа или на чьём-нибудь еще уроке ты не приглашал народ на выставку?

– Да нет… Кто хочет, может ко мне зайти в караван. Посмотреть.

– Ну, караван – одно, а вернисаж – другое. К тому же толпу создать, ажиотаж.

– Что ты из меня придурка делаешь?

Люблю я слово «метумтам», «придурок». Ме-тум-там. Как будто по лбу стучат половником.

– Так все – таки где ты ещё упоминал о Цфате?

Иошуа поморщил и без того морщинистый лоб и неуверенным голосом сказал:

– По-моему тоже после утренней молитвы. В синагоге. Спросил, не едет ли кто в Цфат.

– Поселенцы, – сказал я.

– Поселенцы, – согласился Иошуа.

– Хорошо, вернёмся в Совет Поселений. С кем ты тогда разговаривал?

– С секретаршей. Она из Городка. Двора…э-э-э…Двора Мешорер.

– Религиозная?

– Вряд ли. В брюках ходит. Да ты её знаешь. Красивая – хаваль аль азман!

– Погоди, она, кажется, из России!

– Ватичка.

– Ватичка, говоришь? Сколько лет в стране?

– Не знаю. Но больше чем ты.

– Понимаешь, есть которые с первого дня ватики, а есть двадцать лет в стране, а всё «свежие репатрианты».

– Не понимаю.

– Ну и не надо тебе понимать, это наше олимовско-ватиковское дело.

– Ох уж эти русские!

– Поговори мне.

– Дело в том, что Городок – увы! – уже давно не поселение.

– Это – то ясно. В его промзоне владельцы фабрик и в лучшие времена олимовских девчонок под арабов подкладывали. В качестве премии за хорошую работу. Моральные стимулы, так сказать.

– Ну, сейчас арабы там не работают. Так что не под кого подкладывать.

– Наверно, поэтому предприятия там позакрывались.

Иошуа промолчал и мне пришлось резюмировать самому:

– Что верно, то верно. Молодая женщина из Городка, ради денег или ради кавалера – араба… Увы, вполне реально.

Иошуа продолжал молчать. Видно было, что хотя он сам всё это расследование затеял, но когда дело дошло до конкретных людей, подозрения бьют его под дых. Вот ведь, такой же тшувак, как и я, а тшува куда полнее. (Для тех, кто не знает – мужчина сделавший тшуву то есть вернувшийся к Торе – тшувак, женщина – тшувиха).