– Давай их сюда, – вздохнул устало Тартищев, – посмотрим, что это за господа такие? И так ли уж мы им обрадуемся!

Двери кабинета распахнулись, и в них показались два человека. Один – грузный, в коротком пальто и круглой кубанке, с красным одутловатым лицом и потухшей сигарой в толстых губах. В кабинет он прошел осторожно, держась за стенку, и застыл у косяка, видимо, не надеясь на ноги, которые у него подгибались отнюдь не от слабости. Второй был абсолютно трезв и выглядел как записной франт. Его широкие плечи обтягивало длинное модное пальто в талию. Шею захлестнул белый шелковый шарф. В руках он держал шляпу и трость и весело при этом улыбался.

Лицо Тартищева сморщилось, словно он отведал прокисшего пива.

– Желтовский?! Что еще за фокусы себе позволяете?

– Федор Михайлович, – произнес укоризненно газетчик и, не дожидаясь приглашения, опустился на диван рядом с Вавиловым, – поймите, грех было не воспользоваться таким случаем! Когда еще столь легко получилось бы проникнуть в ваши пенаты?

– Ну, вы и проходимец, Желтовский, – покачал головой Тартищев и поинтересовался: – Не меньше червонца небось в лапу кинули, чтобы здесь оказаться?

– Обижаете, Федор Михайлович, – расплылся в улыбке Желтовский, показав ослепительно белые, как на рекламе зубного порошка, зубы. – Исключительно личным обаянием и авторитетом всего добиваемся.

– Слышал, слышал, как этому авторитету да обаянию то в челюсть, то в глаз прилетает, – усмехнулся криво Тартищев и посмотрел на Вавилова: – И что нам делать с этими мошенниками?

– Думаю, до утра отправим их в холодную, пусть клопов подавят, пока их личности будем выяснять.

– Вам, что ж, моя личность не известна? – произнес высокомерно Желтовский и кивнул на своего приятеля, до сей поры подпиравшего дверной косяк, но, кажется, уже из последних сил. – Скажите еще, Куроедов вам незнаком.

– Понятия не имею, кто вы такие! – Иван поднялся с дивана. – Паспортов при себе не имеете, значит, личности для полиции неустановленные! Дай бог, чтобы к утру установили или к обеду… А то к вечеру в арестантской от гангрены можно запросто скончаться. Клопы там зловредные, по-особому газетчиков не любят, обглодают, что твоя собака кость.

– Федор Михайлович, – Желтовский нервно дернул щекой, – я бы не советовал вам связываться с прессой…

– А я бы не советовал вам шутить с полицией, – мягко и почти по-отечески нежно посоветовал Тартищев. – Скажите, бывало ли так, что я вас предупреждал, господин Желтовский, но вы все равно путались под ногами у сыщиков и мешали дознанию? А случалось ли так, что ваши гнусные домыслы или преждевременные выводы помогали преступнику смыться, а нам приходилось потом не спать сутками, чтобы задержать его?

– Не помню такого, – буркнул Желтовский и насупился.

– Зато я помню! – стукнул кулаком по столу Тартищев. – И каюсь, сколько уже раз рука чесалась надраить ваш авторитет так, чтоб блестел, как тот червонец, за который вы готовы не только совесть продать, но и душу заложить!

– Прошу меня не оскорблять! – сквозь зубы и с расстановкой произнес репортер. – Все знают, что Желтовского никто еще не сумел купить. А мои репортажи основаны исключительно на личной интуиции и информации, которую я добываю теми же способами, что и ваши агенты. – Он вскинул голову и с вызовом произнес: – Да, и покупаю ее, если потребуется. Но это не только мой грех! Во всем мире все так делают. Информация – самый дорогой и скоропортящийся товар, знаете ли!

Тартищев хмыкнул и смерил репортера недовольным взглядом:

– Единственное, что я хорошо знаю, господин Желтовский, наглости вы немереной. Это ж надо додуматься – заявиться к начальнику уголовной полиции ночью на пару с пьяным в дымину приятелем, помешать важному совещанию… Вам что, время некуда девать? Так научитесь хотя бы чужое уважать!

– Я и свое, и чужое время очень уважаю, – произнес сквозь зубы Желтовский, – тем более, мне бы не хотелось ночевать в вашем клоповнике. Мне надо срочно сдать репортаж, иначе… – он провел пальцем по горлу, – сами понимаете.

– Позвольте полюбопытствовать, что за репортаж? – вклинился в разговор Вавилов и почти пропел ласковым голосом: – Наверняка со смаком живописуете подробности убийства на Толмачевке?

– Это мой хлеб, господин Вавилов, – усмехнулся краешком губ Желтовский, но даже не повернул головы в сторону Ивана, как бы подчеркивая, что разговор ведет только с Тартищевым. – Но этот репортаж я сдал три часа назад. А сейчас проклюнулись некоторые детали…

– Из чего ж они проклюнулись, интересно знать, господин репортер? – Иван, похоже, не обратил внимания на то пренебрежение, которое так и излучал газетчик, и продолжал допытываться: – Как мне известно, вы сегодня изрядно попыхтели по нашим охвостьям.

– Золото даже по охвостьям моют, – огрызнулся Желтовский, – но вы меня плохо знаете, господа! Вы приказали своим свидетелям молчать, и они исправно молчали, но не на всякий роток накинешь платок… – И он с явным торжеством посмотрел на Тартищева, а потом кивнул на тючок с одеждой Журайского. – Небось примеряли гимназисту его старые портки и шинельку? И они наверняка ему не подошли? – Он усмехнулся. – Что ж, думаете, я такой прожженный злодей, что мальчишке петли желаю? Не-ет, я хоть и проходимец, как вы изволили выразиться, господин Тартищев, но совесть свою по кабакам не пропил и не прогулял. И не совсем доверяю вашему ведомству, потому что по некоторым событиям вы тоже спешите быстро отчитаться. Начальство любит скорые и победные рапорты. Поэтому я решил заняться личным сыском по этому делу.

– Кажется, теперь Журайскому точно от виселицы не открутиться, – вздохнул Вавилов и обреченно махнул рукой.

– Погоди, Иван, – остановил его взглядом Тартищев и строго посмотрел на Желтовского. – Потрудитесь объяснить, что вы имеете в виду, когда заявляете про личный сыск.

– Максимушка, – донеслось тоскливое от дверей, – пошли уже! Пивцо наружу просится…

Косяк уже с трудом поддерживал репортера, который, размякнув в тепле, сполз поначалу на корточки, а потом и вовсе сел на пол.

– Корнеев, проводи его куда полагается, – приказал Тартищев, не спуская пристального взгляда с Желтовского.

Корнеев подхватил Куроедова за шиворот и поставил его на разъехавшиеся в разные стороны ноги. Но идти он был не в состоянии. Так что кабинет репортер покинул, повиснув на крепком плече Корнеева. Желтовский проводил их взглядом и опять перевел его на Тартищева.

– Я сегодня пробежался по некоторым известным мне местам на Хлудовке и Покровке, поговорил кое с кем… Серьезные люди в этом деле не замешаны… «Иваны» в те края ни ногой, знают, себе дороже станет… Гимназист, говорят, наверняка ни при чем… Кишка тонка… Тогда кто же? – Он в упор посмотрел на Тартищева. – Я искренне вас уважаю, Федор Михайлович, иначе здесь бы не появился. – Он бросил быстрый взгляд на Алексея и Ивана, потом на Тартищева, словно спрашивая, можно ли при них вести доверительный разговор.

– Давай! – нетерпеливо кивнул ему Тартищев. – Это мои вернейшие люди!

– В общем, сегодня я наведался к Мейснеру, – сообщил Желтовский и, заметив, как поползли вверх брови сыщиков, довольно усмехнулся. – Совершенно случайно мне стало известно, что именно у него стибрил пули Журайский. Но архитектор молчал, как египетская мумия… Тут мне сказать нечего, господа сыщики, рты вы и без ниток умудряетесь зашивать свидетелям… Но самое главное не в этом. От Мейснера за мной почти в открытую пошли два господина в пальто и в чуйке. Я сел на извозчика, они следом – в пролетку, я в трактир – они за мной, я в редакцию – они не отстают. Так и колбасили почти три часа по городу, пока я в «Берендей» не заглянул и Ваську Куроедова не встретил. А тут несказанное везение – Хохлаков собственной персоной. Когда он нас в пролетку погрузил, те два хмыря нас все ж не отпустили, до самого участка проводили, а после, когда уже к вам нас повезли, я их не заметил. Видно, успокоились, что нас до утра задержат.