— Совершенно верно, — согласился Экон. — Зная о их недовольстве, Лентул решил обратиться к ним с просьбой…
— А вдруг Цицерон решил использовать их недовольство в своих целях? Понимаешь, Экон, похоже на то, что аллоброги первые обратились к сторонникам Катилины, а надоумил их на это Цицерон. Он же сказал сегодня, что мечтал любыми средствами вывести их на чистую воду, вот он сам все и затеял! А Лентул с Кетегом просто проглотили приманку, дураки, и оказались в сети нашего консула.
Экон откинулся назад в задумчивости.
— Так говорили люди на Форуме?
— Не вслух, конечно, но у меня хорошие уши.
— Признаю, это не лишено правдоподобия, но все равно безумная идея!
— Почему? Всем же нам известно, что Цицерон предпочитает действовать хитростью и обманом. Думаешь, он не мог разработать план всего предприятия? Это же очень просто. Аллоброги жалуются, но в Сенате на них не обращают ни малейшего внимания. Цицерон же очень влиятельный человек в Риме, и он может помочь им. Но они тоже должны помочь ему — стать его агентами. Они приходят к Кетегу и Лснтулу с целью заключить союз. Катилины нет, Лентулу и Кетегу приходится действовать самим, на свой страх и риск, вот они и хватаются за их предложение. Но аллоброгам нужно заверить договор на бумаге — ведь только это удовлетворит Цицерона, — и эти дураки соглашаются. Потом послы делают вид, что возвращается домой. И тут два претора разыгрывают комедию На Мильвийском мосту.
— Почему «комедию»? — спросил Экон.
— Потому что, хотя преторы и всерьез затеяли засаду, но людям на мосту об этом было давно известно, вот они и не сопротивлялись. Все, кроме Вольтурция, были агентами Цицерона. Хотя он тоже мог быть его доверенным лицом.
— И об этом тоже говорили на Форуме?
— Нет, — сказал Метон, смягчаясь и слегка улыбаясь. — Про Вольтурция я сам придумал.
— Но похоже на правду, — вмешался я. — Нам известно, что шпионы Цицерона повсюду.
— Даже в этой комнате, — прошептал Метон, так, что я едва услыхал его.
— Но все же, — сказал Экон, — даже если то, что ты говоришь, — правда и Цицерон на самом деле приготовил им ловушку, то они вовсе не были обязаны попадаться в нее и вовлекать в заговор против Рима иноземцев.
— Да, — подтвердил я, — и Метон прав, называя их дураками. Многие римляне поддержали бы идею восстания изнутри — хотя бы просто намереваясь пограбить, — но непростительно вовлекать в заговор чужеземные племена. Заговорщики становятся предателями. Мне кажется, что ты прав, Экон, и Катилина никогда уже не поправит свое положение. Неудивительно, что Цицерон поблагодарил богов в своей речи — даже сам Юпитер не мог бы придумать более удачного разоблачения его врагов.
Метон заткнул уши.
— Пожалуйста, папа! Не говори о богах! Ты ведь прекрасно знаешь, как Цицерон относится к религии; среди своих интеллектуальных друзей он даже хвастается тем, что вовсе не верит ни в каких богов. А когда выступает перед людьми на Форуме, то становится благочестивее любого жреца и называет себя орудием Юпитера. Такое лицемерие! И разве можно верить этой нелепице о том, как статуя Юпитера послужила предзнаменованием? Это лучше всего доказывает, что он все заранее спланировал.
Экон раскрыл рот, но Метон не желал, чтобы его прерывали.
— И знаешь что еще? Я вовсе не уверен, что Кетег и Лентул хотели поджечь город. Разве есть этому свидетельство — кроме показаний Вольтурция, который наверняка шпион Цицерона? Возможно, они и хотели устроить пожар, а возможно, Цицерон все это придумал, как и восстание рабов, — с целью запугать публику. Ведь больше всего люди боятся двух вещей — огня и рабов, вышедших из-под контроля. Богачи опасаются вторых, а бедняки — первого, способного в мгновение ока лишить их всего имущества. Даже самые бедные, ожидавшие прихода Катилины к власти, теперь от него отвернутся.
— Молнии, метаемые в толпу, — пробормотал я.
— Что ты говоришь, папа? — спросил Экон.
— Мне Катилина сам как-то говорил: девственная весталка, оргия, поджога, анархия, восстание рабов, заговор с чужеземцами, воля Юпитера — Цицерон знает цену словам, с помощью которых он убеждает массы.
— Не забывай о его бдительности, — сказал Метон. Он встал и отложил чашу. Руки его дрожали. — По крайней мере, я один в этой комнате могу сказать, что не служил консулу ушами и глазами.
Потом он резко отвернулся и ушел.
Экон удивленно посмотрел ему вслед.
— Папа, что случилось с моим младшим братом?
— Он стал мужчиной, возможно…
— Нет, я хочу сказать…
— Я знаю, о чем ты. С каждым днем со времени своего дня рождения он становился все раздражительнее.
— Но откуда эти безумные идеи, гнев против Цицерона?
Я пожал плечами.
— Ведь Катилина несколько раз останавливался у Меня. Кажется, они иногда беседовали, когда я был занят делами. Ты ведь знаешь, как Катилина умеет очаровывать своих собеседников.
— Но эти идеи опасны. Одно дело говорить такое в поместье, а другое — в городе. Надеюсь, он понимает необходимость сдерживать себя на людях. Я думаю, ты Должен поговорить с ним.
— Зачем? Я прекрасно понимаю, почему он так говорит…
— Но тебя это не беспокоит?
— Да, когда он вышел из комнаты, я почувствовал не беспокойство. Я почувствовал гордость за него и — да-да, немного устыдился себя.
Иногда в театре наступает мгновение, когда и актеры, и события кажутся более правдоподобными, чем в жизни. Я имею в виду не римские фарсы, хотя среди них попадаются неплохие; нет, речь идет о возвышенных комедиях греков. Всем известно, что за масками прячутся актеры, что они произносят заранее написанный текст, и тем не менее ослепленный Эдип волнует больше, чем настоящая физическая боль, и ужас проникает до глубины души. В воздухе парят боги; их поддерживают специальные механизмы, но тем не менее все зрители испытывают чувство благоговейного почтения.
Дни, последовавшие за речью Цицерона на Форуме, были окрашены для меня той же самой неестественной реальностью. Было нечто величественное и театральное, но вместе с тем неприличное и абсурдное в том, с какой неумолимой жестокостью «провинившиеся» приближались к своему концу. Формально преступников приговорил к смерти Сенат, а не Цицерон. Но обошлось ли здесь без подкупа и убеждения, я не уверен до сих пор.
Согласно римским законам, казнить гражданина может только суд и народное собрание, а вовсе не Сенат и не консул. Но суды слишком затягивают дело, а собрание непостоянно, и его трудно собрать, поэтому в горячее время они ни на что не годятся.
Можно, правда, предположить, что в чрезвычайные полномочия, дарованные консулам Сенатом, входит и право лишать жизни врагов Рима. Но честно ли казнить людей, которые сдали оружие, находятся в плену и больше ни для кого не представляют непосредственной угрозы? Эти вопросы и занимали Сенат в течение следующих двух дней.
Такой аполитичный человек, как я, должен был бы сразу покинуть город, но я не сделал этого. Как и все горожане, я провел эти дни в своего рода полусне, чувствуя, как что-то ужасное нависает над Римом. Все были в мрачном расположении духа, независимо от своих политических взглядов и отношения к происшедшему и к замешанным в этом людям. Словно неведомая болезнь поразила наши души. Мы хотели избавиться от этой болезни. И мы боялись, что наши врачи в Сенате дойдут до того, что не только не излечат наш недуг, но и погубят нас самих в своем рвении.
На следующий день после речи город превратился в водоворот всяческих слухов, а храм Согласия служил его центром. Новости о том, что Красс якобы причастен к заговору, вызвали панику среди торговцев: некоторые размахивали руками и уверяли собравшихся, что Красса обязательно арестуют, а имущество его конфискуют, другие уверяли, что Красс ни за что не допустит такого исхода и уж лучше присоединится к Каталине в его восстании. На самом деле перед Сенатом выступил некий Луций Тарквиний и сообщил, что Красс немедленно выступил с походом на Рим. После некоторого оцепенения сенаторы криками заставили его замолчать. Даже если это и было правдой, никто не хотел разбираться с Крассом, пока он сохраняет видимость верности Сенату. После краткого обсуждения присутствующие проголосовали за доверие самому богатому человеку Республики. Что касается Луция Тарквиния, то решили больше не выслушивать его показаний, если только он не признается, кто подкупил его, вынудив клеветать на такого безупречного патриота, как Марк Красс. Некоторые считали, что Тарквиний желал смягчить наказание пленников — ведь к Крассу не стали бы применять особых мер, Сенат бы содрогнулся от своей жестокости и заодно простил бы и остальных. Другие думали, что Тарквиния подговорил Цицерон, чтобы заткнуть рот Крассу. Луций Тарквиний же настаивал на правдивости своих показаний, но после того, как его отстранили от выступления, он больше не мог вмешиваться в обсуждение судьбы арестованных.
