Пустота.

Она копится у меня в голове, покрывает коростами мои клубящиеся, ярко раскрашенные эмоции.

Линия горизонта больше не создает впечатление, будто земля длится и длится. Она сокращает мой путь, делает его теснее и теснее, пока он не становится малой точкой.

Фрагменты машин и зданий свернулись в маленькие комочки и лежат рядом с трупами.

У меня болезнь мозга. Я тону.

Депо. Здесь меньше людей, чем на улицах. Поезд все движется сквозь депо. Он никогда не останавливается. И никогда не удаляется. Железнодорожные пути были перестроены в неправильный круг, скрежещущий и непрерывный. Поезд будет скрежетать вечно.

У поезда диагностировали опасную болезнь-ржавчину, ему нельзя прикасаться к другим машинам, иначе они развалятся. Поезд изолировали в депо, а машинист объяснил ему, что его спасение – в вечном движении. Но машинист теперь ходит по гаражу без рук и без лица.

Больной поезд катается кругами, пронзительно вопя, едет и едет, чтобы не развалиться на куски.

Некоторые пассажиры-люди все еще в поезде. Они мило болтают друг с другом и терпеливо ждут, что их куда-то доставят. Эти пассажиры – пленники поезда, но ведут себя так, словно они здесь по собственной воле.

Они даже улыбаются друг другу, пожимают руки каждые пять минут, безразличные и к внешнему миру, и к грустному-грустному поезду, которому они подвластны.

Переступаю через пучок стальной травы.

Я пробираюсь сквозь стеклянный куст-переросток, растирая его между своим телом и землей. Осколки растения режут мне лицо.

Водянистая жидкость льется с моего лба, стерильно-чистое вещество струится по лицу. Я выкашливаю узловатые веревки слизи себе на руки.

Стою. Стараюсь не думать о ранах на своем теле. Большая часть моего тела разверзается, когда я напарываюсь на пронизывающий серый ветер.

Пройдя несколько метров, я замечаю, что история жизни Ричарда Штайна выпала у меня из рук. Она лежит в луже темной слизи, которая вылилась из моего тела.

Позже надо будет ее поднять. Сейчас нет времени возвращаться.

Я разглядел Христиана. Это лишь расплывчатый образ, но я узнаю сгнивший костюм. Христиан сидит на груде остатков медицинского оборудования, которым никогда не пользовались.

Его легкие еще дышат, а вытянутая нога выражает некую эмоцию, он все еще может раздражаться. Или он вытянул ее по привычке?

– Мы ждали тебя, – говорю я Христиану.

Он не утруждает себя даже взглядом. Он уставился на пустую бутылку «Золотой лихорадки» глазами, заполненными тьмой. Медицинские муравьи маршируют туда-сюда из бутылки, собирая засохшие капли.

– Наверное, я заблудился, – говорит Христиан.

Стою в тишине, уставясь на холмы абсурдистских форм, выделяющиеся в красном пейзаже.

Чистая жидкость капает из меня и течет по ногам. Она не намочит ни меня, ни землю, а будет скакать и прыгать по поверхности.

Я сижу на пустом аппарате искусственного дыхания, лицом на колене.

– А вообще, почему после смерти должна быть жизнь? – спрашивает Христиан. – Почему не может быть просто смерти?

– Тогда нужно было убить себя при рождении, – отвечаю я. – Зачем вообще жить, если все, что ты сделал, умрет, когда ты умрешь?

– Мы живем ради настоящего, – говорит Христиан. – Прошлое постепенно забывается. Зачем цепляться за него? Когда кончатся наши жизни и мы станем прошлым, мы больше не будем иметь значения.

– В таком случае ты предлагаешь забвение, – отвечаю я. – Забвение – некрасивое место.

– Забвение – это свобода. Как сон без снов, без возможности проснуться.

– Спать вечно – здорово, но мне хочется видеть сны. Я хочу помнить.

– Исчезнуть навсегда – это благословение.

– Но все в мире исчезнет навсегда…

– Это как если бы ничего никогда не было.

– А разве что-то когда-то существовало?

– Мне кажется, в какой-то момент что-то было.

Солнце садится, а мы все еще в депо.

– Что нам делать? – спрашиваю я.

– Мне все равно, а тебе?

– Я жду ребенка.

– Как это произошло?

– Голубая женщина зародила во мне другую голубую женщину. Может быть, я воспитаю ее.

– Может быть, тебе лучше сделать аборт.

– Я думаю, мне нужно вернуться к моей голубой женщине и создать с ней семью. Несмотря на то, что она мужчина.

– И ей всего 2 года.

– И она – таракан.

– По крайней мере, тебе есть чем заняться. Мне бы тоже хотелось, чтобы у меня были дела…

– Тебе есть чем заняться, – говорю я ему. – Ты должен встретиться с нами у Волма.

– Мне бы хотелось другого.

– Чего-то другого…

– Я должен найти свою младшую сестру. Я обещал себе, что найду тело, в котором она теперь живет, и защищу от выходцев из Волма.

– Моим глазам совсем плохо.

Какие-то средневековые сражаются посреди депо. Они бьются о пути и создают много шума.

Больной поезд умирает, медленно спотыкается, тяжело дышит. Внутри не осталось людей… как если бы поезд переварил их у себя в желудке.

Средневековые рубят друг друга, двигаясь в нашем направлении, около моего лица и плеча, они режутся и бьются о наши трупы.

– Может, нам стоит вернуться к Волму и найти Гробовщика с Нэн, – предлагаю я.

– Да, давай туда вернемся.

– Хорошо бьются, – говорю я Христиану про бой средневековых.

– Они будут биться вечно… да?

– Отныне и во веки веков. Даже когда со всех сторон окружены смертью.

– Жестоко.

– Солнце встает, а они все сражаются.

– Солнце, наверное, больше не солнце.

Оно отражается от широкой кирпичной стены передо мной. Очень широкая кирпичная стена. Я не знаю, была ли она там раньше. Она преграждает путь обратно к Волму. Наверное, я не заметил ее, когда шел сюда.

Такая широкая.

Как я мог просмотреть такую огромную преграду, высотой в сотню футов?

Такая широкая.

Меч прорезает горло Христиана. Звук, будто распороли куклу из папье-маше. Его отрубленная голова плюхается ему на колени и смотрит на торс.

– Эта стена всегда была здесь? – я спрашиваю его.

– Моя голова отвалилась, – отвечает Христиан.

Я продолжаю таращиться в стену.

– Я просто голова, – говорит мне Христиан.

Я продолжаю таращиться в стену.

– Почему ты таращишься в эту стену? – спрашивает Христиан.

– Стараюсь не пожимать плечами, – отвечаю я.

КОНЕЦ