В душе Дени, знавшего, что никто не встанет на его сторону, закипала злоба. Сейчас ему был противен даже сам Гюйгенс, казавшийся таким же пустым придворным шаркуном, как и остальные.

И все же Дени заговорил — заговорил горячо, страстно.

По мере того как он отстаивал свою точку зрения на открытия Гюйгенса, лицо ученого делалось все серьезнее, усмешка пренебрежения исчезла. А едва взволнованный Папен кончил свою речь, Гюйгенс порывисто поднялся и сказал:

— Милостивый государь, я был бы в восторге, если бы в этой стране нашелся хоть один человек, способный понять меня так же верно, как вы.

И, ко всеобщему удивлению, знаменитый физик, забыв об окружающих его дамах и столичных кавалерах, взял под руку безвестного провинциала и отошел с ним в дальний угол гостиной, где им не могли мешать разговоры гостей. В продолжение всего вечера их видели вместе. Их разговора никто из гостей не мог повторить, так как никто не понимал их: речь шла о научных предметах, подчас совершенно неизвестных окружающим.

Уходя, Гюйгенс предложил Папену продолжить беседу по дороге домой и отослал ожидавшую у подъезда карету. Увлеченные беседой, новые знакомые три раза прошли мимо королевской библиотеки, где жил Гюйгенс, три раза прощались и, забыв об этом, снова говорили и спорили.

— Я с вами не согласен, — смело говорил Дени. — Мне кажется, что исследовать силы природы нужно для того, чтобы победить их и поставить на службу людям. Взгляните: сила пара так велика, что способна разорвать на куски пушку. Так неужели же нельзя использовать эту силу, заставить ее поднимать воду, или взрывать землю, или, наконец, передвигать тяжести?

— Ах, молодой человек, — отвечал Гюйгенс, — дело не только в силе пара. Великое множество полезных открытий, которые сделали бы жизнь людей более удобной и приятной, могли бы дать ученые. Но ведь это вовсе не их дело! Ученые должны прежде всего заботиться о своей науке, а не о низменных интересах людей.

— Вы хотите, чтобы ученые были так же бесполезны для общества, как наши дворяне? — с жаром воскликнул Папен.

— Почему же? Ученые приносят пользу: они строят фонтаны во дворцовых садах, они составляют гороскопы, они изучают небесные светила, когда отыскивают их связь с судьбой монархов и вельмож; наконец, ученые создают множество приятных безделиц, развлекающих королей и их приближенных.

— Но польза для человечества? Ее я не вижу.

Гюйгенс рассмеялся:

— О каком человечестве вы говорите? Для людей нашего круга оно ограничено дворцами и академиями. Только короли и министры могут дать деньги на наши опыты, только они могут обеспечить нам сносную жизнь. Следовательно, им мы и должны служить в первую очередь. Их причуды мы должны выполнять для того, чтобы иметь возможность между этими забавами заниматься и настоящей наукой. Мы не смогли бы сделать величайших открытий, если бы не занимались увеселением двора — только за это нам по-настоящему платят.

Папен, не имевший никакого представления об истинном положении ученых, с трудом понимал то, что говорил ему Гюйгенс. Страна казалась ему достаточно богатой для того, чтобы обеспечить ученым спокойную работу. Ведь он слышал о том, что король тратит огромные деньги на свой двор и развлечения. Значит, у Франции есть средства!..

Но Гюйгенс только смеялся над наивным собеседником. Да, это верно, король тратит порядочно. Вот, например, его новый дворец в Версале сто́ит уже почти сто миллионов ливров[7], то есть в четыре раза больше, чем составляют все государственные расходы Франции за год. Над постройкой этого дворца трудятся двадцать три тысячи рабочих. Одни фонтаны в саду Версаля обошлись в два миллиона. С точки зрения короля это совсем немного: ведь за последний год он истратил ровно столько же на покупку бриллиантов для украшения своих костюмов и на подарки придворным дамам. Однако это вовсе не означает, что у его величества есть желание тратить хотя бы сотую долю этих денег на работы ученых. Король не видит большого прока в математике и механике, а королевское представление о медицине не идет дальше пиявок, припарок и клизм, которыми придворные лекари спасают его величество от подагры и запоров.

Дени отвечал, что в таком случае ученые должны искать поддержки у других сословий. Найдутся же люди, заинтересованные в том, чтобы помочь науке! Взять хотя бы те же часы Гюйгенса. Неужели работу над этим изобретением не захотели бы поддержать купцы?!

— Вы чудак! — сказал Гюйгенс. — Не хотите же вы унизить науку и поставить ее на службу лавочникам? Я изобрел часы вовсе не для того, чтобы лабазники знали, когда им начинать торговлю. Ради чистой науки и для услаждения благородных сословий создал я свой маятниковый механизм.

— Но ведь пользоваться часами будут и лавочники! — упрямо твердил Папен. — В общем, я предлагаю вам пари: если через десять лет я не изобрету повозку или лодку, которая будет двигаться паром и за которую купцы сделают меня богачом, вы можете требовать от меня чего угодно.

— Ваша наивность не знает пределов. Если бы вы изобрели даже самый замечательный экипаж, передвигающийся без лошадей, то никто, кроме короля, не мог бы им воспользоваться. Вы, по-видимому, не знаете, что каждый цех мастеров и каждая купеческая гильдия имеют королевскую привилегию на производство тех или иных предметов и на торговлю ими. Имеется такая привилегия и у тележников. Никто, кроме мастеров тележного цеха, не имеет права построить самую паршивенькую таратайку. А если вы и попытаетесь это сделать, вас сейчас же засадят в тюрьму.

— Вы рассказываете страшные вещи, метр.

— А вы точно с луны свалились: не знаете того, что делается вокруг вас. Вот вам пример. Торговцы петухами имеют привилегию, а какой-то кухмистер осмелился продавать у себя в харчевне целых жареных петухов. Заметьте — жареных, но неразрезанных петухов. Этому примеру последовали его товарищи кухмистеры, полагая, что таким образом им удастся обойти монополию петушатников. Не тут-то было! Петушатники закукарекали на весь Париж, и этот первый кухмистер-смельчак вот уже шестой год сидит в тюрьме, а суд все еще разбирает тяжбу между петушиными торговцами и трактирщиками. По правде говоря, я думаю, что несчастный так и умрет в заточении. Судьи никогда не решат это дело. Стоит одной стороне дать судьям бо́льшую взятку, чем дали противники, и все разбирательство начинается сызнова. Так что вот вам мой совет: никогда не стройте, не изобретайте, не выдумывайте ничего, что должно попасть на рынок и послужить предметом потребления, иначе вы окажетесь в тюрьме. Поверьте, судебные крючки найдут повод посадить вас по самому пустяковому поводу, если это будет выгодно тем, кто их оплачивает.

— Этого не может быть! Полезное открытие пробьет себе путь в жизнь.

— Дай вам бог не разочароваться в этом убеждении, — сказал Гюйгенс, заканчивая разговор, — но я в него не верю.

Они в пятый раз подошли к подъезду его квартиры. Было уже утро. Город просыпался. Нужно было расставаться.

И вот то, о чем не смел мечтать Папен, случилось само собой: Гюйгенс предложил ему работать вместе. Он даже обещал устроить Папена на должность лабораторного служителя в физическую лабораторию академии, которой сам руководил. Гюйгенсу очень понравился молодой человек. Его заинтересовали смелые и прямые суждения Папена. Он увидел, что Дени начитан, хорошо знает физику и математику и может быть отличным помощником. Такой сотрудник нужен был Гюйгенсу, чтобы проводить опыты, на которые у него самого иногда не хватало времени — ведь приходилось много внимания уделять пустякам, за которые при дворе платили деньги, давали чины и награды! А Гюйгенс был падок до всего этого. Недаром же, оставив родную Голландию, он приехал ко двору блистательного французского монарха, Короля Солнца — Людовика Четырнадцатого.

Вскоре Папен, с радостью швырнув в мусорный ящик письма, рекомендовавшие его в качестве служителя медицины влиятельным парижанам, начал работу в физической лаборатории академика. Он надеялся никогда больше не вынимать из дальнего ящика свой докторский диплом.