— Глупый поступок, — сказал он. — Рано или поздно она тебе понадобится.
Я пожал плечами и пропустил его предостережение мимо ушей. Тренога осталась в снегу.
Мы вышли к шоссе Сталинград — Калач, по нему двигалась к Сталинграду большая колонна танков. Смотровые панели были открыты, экипажи пели и кричали, будто радостные дети в туристской поездке.
На железной дороге, очевидно, произошла авария. Ее перегородили упавшие вагоны. Один был целиком разбит, два сочленились при столкновении, один встал торчком. Рядом с насыпью лежал разбитый паровоз.
Мы остановились, чтобы обозреть эту сцену, и Аугсберг подозвал к себе Старика.
— Веди свою группу первой. Мы прикроем вас огнем, если возникнет необходимость, но постарайтесь проскользнуть незамеченными. Возможно, это наш единственный шанс. Когда перейдете на ту сторону, нас не ждите. Продолжайте путь до Илларионовского, там встретимся.
Старик вернулся к нам, махнул рукой и указал пальцем. Дорогу мы перешли успешно и побежали по равнине, как зайцы. Я дважды падал под тяжестью пулемета, и оба раза мне требовалась вся сила воли, чтобы подняться и продолжать путь. На третий я со стонами остался лежать в снегу, но Легионер поднял меня пинками и погнал впереди себя, немилосердно подталкивая в поясницу, когда я пытался идти помедленнее. Сам он был несгибаемым, пройдя суровую школу в пустынях, когда воевал в рядах Иностранного легиона, и все мои мольбы, угрозы, ругательства нисколько его не трогали.
Мы вышли к другой дороге. По обеим ее сторонам валялись опрокинутые немецкие санитарные машины, расстрелянные русскими пулеметчиками, и когда мы проходили мимо, с них поднимались, каркая, большие черные вороны. В машинах были замерзшие трупы. У некоторых теменные кости были пробиты или аккуратно срезаны, будто верхушки кокосовых орехов. Мы знали, что это означало: когда люди умирают от голода, когда паек сокращается до двух граммов хлеба в сутки, и даже их не всегда получаешь, тогда возможно наполнить ноющий живот человеческим мозгом. Один врач сказал мне еще давно, когда мы не думали, что будем страдать от голода, что мозги очень питательны. Из нас их пробовал только Малыш. Однажды он забрался в череп мертвого оберста, но не смог удержать в желудке съеденное до того, как организм усвоит какие-то питательные вещества. Крыс мы находили даже вкусными, но о мозгах и думать не могли. Очевидно, мало наголодались.
Наконец мы достигли Илларионовского, но генерал Аугсберг почти сразу же повел нас дальше.
— Торчать здесь, любуясь окрестностями, времени нет, — бодрым голосом сказал он. — Нам предстоит далекий путь. — Отвел Старика в сторону и показал ему карту. — Дойдем до Песковатки, там повернем под прямым углом к Дону. Думаю, если повезет, сумеем добраться туда, но вот там и начнутся сложности: нужно будет как-то перебраться на другой берег…
Равнина казалась бескрайней. Мы тащились по ней километр за километром, над нами было суровое голубое морозное небо, вокруг нас хрустящий снег. Ничего, кроме неба и снега. Ни дерева, ни куста, ни каких-то увядших растений. От слепящей белизны у меня разболелись глаза. Куда бы я ни обращал взгляд, от этого блеска спасения не было. Если я закрывал глаза, боль становилась такой сильной, что через несколько секунд приходилось открывать их; а от того, что они были открытыми, непрестанная, пульсирующая боль лишь становилась сильнее. Вскоре я начал видеть серебристые вспышки и кружащиеся узоры из красных пятнышек. В зрачки как будто глубоко вонзались кинжалы. Жгучие слезы катились по щекам. Пройдя еще километра полтора, я почти перестал видеть. Стал пошатываться, спотыкаться, расплывающиеся черные пятна сапог шедшего впереди человека вызывали головокружение и тошноту. Я взял горсть снега и прижал к векам, надеясь на какое-то облегчение, но снег казался раскаленными углями.
Разум начал мне изменять. Я плелся вслед за черными сапогами, мерно ступавшими по снегу, но в голове творилось что-то бредовое. Я видел себя идущим к смерти. Видел себя одним из тех, кто сгинул где-то между Волгой и Доном, лежащим в серебристом, нежном саване между Волгой и Доном… Какое очаровательное название! Дон. Дон. Волга и Дон. Эти слова стали звучать в такт шагам больших черных сапог. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон. Дон, Дон, Волга и Дон. Дон, Дон…
Постепенно я осознал, что Старик и Малыш поддерживают меня с боков. Тело было тяжелым, непослушным. Глаза продолжали болеть.
— В чем дело, Свен?
Это спросил Старик, спокойно, любезно, как всегда. Я прижал к глазам ладонь.
— Проклятый снег! Ничего, кроме снега, куда ни глянь… Почему он все время такой чертовски белый?
— А каким бы ты хотел, чтобы он был? — шутливо спросил Малыш. — Черным?
— Черным было бы замечательно, — ответил я.
Малыш загоготал. Старик протянул руку к Порте, тот передал бутылку.
— Держи, — сказал Старик. — Выпей. Станет легче.
— К тому же мы уже почти дошли, — утешающе добавил Порта.
Я знал, что он лжет, но когда отпил несколько глотков водки, слегка успокоился.
Мы дошли до деревни с ветхими лачугами, и Легионера отправили во главе небольшой группы на разведку, а остальные с удовольствием сели в гостеприимный снег и стали ждать их возвращения.
Через полчаса Легионер появился и подал знак следовать за ним. Видно было, что деревню оставили второпях, из ее обитателей остался только отощавший белый кот; он сделал ошибку, потеревшись о ноги Порты и жалобным мяуканьем попросив еды. На его несчастье громадный черный котяра, избравший Порту в хозяева, оказался ревнивым и, кроме того, наголодавшимся. Он был крупнее и сильнее белого, бросился на того с яростным воем и растерзал. Не успел Порта нагнуться за ним, черный торжествующе утащил его, а потом уселся в углу, самодовольно облизываясь.
Мы обошли деревню, осмотрели все лачуги. В одной нашли опрокинутый стол, остатки еды и коллекцию игрушек. Прикончили еду и пошли в конюшню, где пять тел, замерзших и, видимо, давно мертвых, были бесцеремонно брошены одно на другое. Порта наклонился и осмотрел их.
— Застрелены в затылок, — сказал он нам. И пригляделся попристальнее. — Из нагана.
Мы знали, что это означало: снова поработали молодчики из НКВД[86].
В кладовой другого дома мы обнаружили целое семейство, повешенное на ряде крючьев в потолке. Срезать трупы мы не потрудились, особого смысла в том не было. Просто отодвигали их в сторону, как портьеру из бус, и ходили в поисках съестного. Еды не было, но Порта обнаружил в углу деревянный бочонок. Осторожно понюхал его, потом поднес ко рту и отпил несколько глотков.
— Ну? Что это? — с любопытством спросил Хайде.
— Попробуй сам.
Порта отдал ему бочонок, громко рыгнул и вытер рот рукавом. Хайде недоверчиво переводил взгляд с бочонка на Порту и опять на бочонок. Отпил глоток, закашлялся и покраснел.
— Адский огонь! Можно прожечь дыру в желудке! — Негодующе взглянул на Порту. — Уверен, что это не серная кислота?
Бочонок пошел по кругу. Все испытывали те же ощущения, что и Хайде.
— Что это, черт возьми? — спросил Старик, прижимая к груди кулак и тяжело дыша. — У меня будто загорелись легкие!
Порта усмехнулся.
— Думаю, саможжёнка… Сталинский особый напиток для взбадривания усталых войск. Говорят, двух таких бочонков хватит на целую роту.
— Охотно верю, — сказал я, выходя, шатаясь, между повешенными в поисках стула.
— Пара глотков такого снадобья, — сказал Порта, — и человек готов идти с голыми руками на шестидесятитонный танк.
— Оно не такое скверное, как мне показалось, — признал Хайде, робко прижимаясь к стене. — Теперь, когда прошло, очень даже приятно.
— Из чего делают эту саможжёнку? — спросил я. — Из красного перца?
— Из кукурузы, картошки, свеклы… — начал Порта, всегда знавший рецепты таких напитков.
— Из какой свеклы? — спросил Старик, уже пьяный. Глубокомысленно погрозил Порте своим крестьянским пальцем. — Есть много ее разновидностей. Как и картошки. О какой ты говоришь?
