Таковы были наши первые с ним встречи, так продолжалась наша дружба, ставшая частью и его и моей жизни. Начиная с тех напряженных лет в Берлине, включая войну и оккупацию Норвегии и кончая нашим прощанием на Фрогнер плас в Осло в ночь на 26 октября 1942 года. С той ночи Макс перешел на попечение уже других людей, и дальше его путь его лежал в Швецию.
27
Моя мать.
Я уже говорил, что письма, которые она много лет писала мне, к сожалению, не сохранились. Причин на то много, в том числе их будничное содержание и моя неспособность понять их ценность, а также то, что во многом они повторяли то, что мне писал отец. Я сохранил лишь письма, полученные от нее во время и после войны.
Мама была во всем человеком настроения. Ее реакции были более спонтанные и часто более бурные, чем реакции отца. Я сталкивался с этим в течение всей жизни, и мы с ней были очень близки. «Женская логика!» — говорил отец, когда по его мнению, ее непоследовательность и чувства начинали преобладать в споре.
Да, чувства. С самого нашего детства и до последнего дня ее жизнь была заполнена любовью и безустанной заботой о детях и внуках. Ее частые поездки по Германии до и во время войны, которые ее враги называли пропагандистскими нацистскими шоу, были продиктованы прежде всего желанием повидаться с Эллинор. Почти все это время сестра была тяжело больна, что, естественно, отразилось и на ее семейной жизни. Однако я не собираюсь скрывать, что мамины политические убеждения были такие же, как и у отца.
Привожу одно письмо, посланное из гостиницы «Паласотель Руссишер Хоф», Вюрцбург, 25 ноября 1939 года.
«Дорогой Кнут!
У меня есть целый час до отхода поезда в Штуттгарт. Еще раз спасибо тебе за вчерашнее письмо! Я так рада, что дома все хорошо, я постоянно боюсь, как бы там чего-нибудь не случилось, а здесь до меня не дойдут ни телеграммы, ни звонки по телефону, все запрещено.
В Германии все спокойно. Даже на границе, где я недавно была. От Кайзершлаутена до границы столько же, сколько от Нёрхолма до Арендала. Я была там вчера ночью, но ничего не слышала. Конечно, солдат всюду много, а также пушек и бункеров (подземных укреплений), но настроение спокойное, никого ни в чем не подозревают. Говорят, что мир ожидает сюрприз — новое оружие. Самое новое, которое до сих пор еще не применялось. Считают, будто Англия быстро выдохнется, они ведь никогда не воевали на своей территории, теперь придется. Вместе с тем, затемнения, зимние холода, бесконечное торпедирование и воздушные тревоги действуют людям на нервы, и люди считают, что правительство должно принять меры. Немцы привыкли к трудностям, они со всем справятся. Мораль тут безупречна, и тот кто надеялся на беспорядки, будет разочарован. Еды здесь достаточно, даже масла и жиров, но все это выдается на человека соответственно его возрасту и работе. Рацион предусмотрен на пять лет, и это без расчета на Россию. Меньше, чем теперь, он уже не будет, напротив, возможно, его даже увеличат. Детям уже увеличили порцию масла, а также рабочим, занятым на тяжелых работах, и тем, кто работает в ночную смену. Кофе плохой, но есть чай и шоколад.
На меня сильно подействовало единство немцев, их самопожертвование и вера в Гитлера. Ни один немец не сомневается, что Англия проиграет эту войну! Я была на фронте и разговаривала с солдатами, они как дети, самодовольны, веселы и уверены, что фюрер знает и может все! Я обедала в военном лагере, они ели масла сколько хотели, нам подали даже настоящий кофе.
С Эллинор я иногда разговариваю по телефону, в последний раз она сказала, что Ш.Э.{109} прислал телеграмму с обещанием скоро приехать. Завтра я позвоню ей из Штуттгарта.
Мне здесь хорошо, выступления идут гладко, всюду собирается полный зал. Все шлют тебе приветы! После периода дождей здесь наступили страшные холода. Теперь я жалею, что не взяла с собой шубу.
Итак, кланяйся всем. Неужели Йесдал единственный, кто не совсем осудил Арилда? Хороша Барбара Ринг, которая так любезна с любым дерьмом! Ну да ладно, Арилд тоже мог бы иногда прислать мне хоть несколько строк!
Твоя Мария».
Всю войну симпатии моей матери были на стороне немцев, питаемые враждебностью, которую она задолго до войны чувствовала со стороны радикалов по отношению к себе и своему мужу. И хотя это отношение в основном не менялось, она спонтанно и резко реагировала на события, когда «дружественная сторона» поступала несправедливо.
Я до сих пор помню, как она была возмущена, когда Муссолини в 1935 году со своей современной авиацией и моторизованными частями напал на Эфиопию. В киноновостях еженедельно показывали страшные кадры, и газеты печатали статьи военного летчика графа Чиано, красноречиво описывавшего бомбы, которые «взрывались, как цветочные горшки», когда он бросал их на эфиопские деревни.
В эти дни отец получил приглашение от Муссолини посетить Италию. Он вежливо отказался, хотя поезда туда ходили по расписанию. Мир клокотал от возмущения. Даже Гитлер не нашел причин похвалить своего итальянского коллегу-диктатора за эти бомбардировки.
Однажды, когда мы с мамой сидели вдвоем на кухне в Нёрхолме, она показала мне это приглашение Муссолини, солидный документ, присланный через итальянское посольство в Осло.
— Знаешь, о чем я думаю, Туре? — сказала она. — Не стоит ли мне, получив доступ к Муссолини, застрелить его?
Я был изрядно удивлен этим вопросом и ответил не сразу. Сперва внимательно и, конечно, не без тревоги посмотрел на нее. Она вложила письмо обратно в конверт.
— Будь уверен, я могла бы это сделать! — сказала она спокойным голосом.
Она была очень серьезна, я взял ее за руку:
— По-моему, тебе не стоит об этом думать.
— Ты прав, — согласилась она, — конечно, не стоит.
Я перевел разговор на другую тему, на что-то будничное, не помню, о чем я тогда говорил. Мама занялась каким-то рукоделием, некоторое время мы сидели молча. Когда я собрался уйти, она подняла глаза. Тем же спокойным, немного отрешенным тоном, словно в задумчивости, она повторила:
— Будь уверен, я могла бы это сделать…
Больше она к этой теме не возвращалась, во всяком случае в разговорах со мной. Может быть, с отцом, хотя сомневаюсь. Он не столь эмоционально отнесся к войне, развязанной Муссолини. Мамой же, как иногда бывало, овладели и гнев и потребность действовать, которых отец не понимал и не принимал…
Была ли то с ее стороны своеобразная тоска по драме — подвиг и смерть? Я часто задумываюсь над этим. Чувствовала ли она, когда мы с нею сидели, угнетенные несправедливостью в мировом масштабе, что ее скрытые возможности подвергаются испытанию? Что ей хотелось бы возместить то, от чего она отказалась в молодости, уступив более сильной воле — его воле?
В том, что во время оккупации Норвегии моей матерью руководило желание читать то, что ей хочется и подчиняться той пропаганде, которой она хотела верить, не было ничего странного, так вели себя многие ее соотечественники. Только их желания были диаметрально противоположны. Лишь ее неосведомленность о газовых камерах нацистов и об уничтожении ими целых народов не позволяла ей взглянуть на все с другой стороны. Но она никогда не считала, что вина ложится исключительно на одну сторону.
Во время американской войны во Вьетнаме она решительно присоединилась к тем, кто осуждал нападение на эту страну. Благодаря телевидению, она видела страшное лицо войны, не выходя из своей гостиной, и ее реакция была однозначна:
— Какой смысл воевать против этих несчастных нищих людей, можно подумать, будто они угрожают Америке!
Она осуждала все, что ей казалось несправедливым. Можно сказать: а кто поступает иначе? Но ее мнение, к сожалению, не всегда совпадало с мнением большинства. Несправедливость, которую до сих пор ощущают тысячи душ, — это следствие того, как в Норвегии обошлись с побежденными, проигравшими. К этой общеизвестной теме я еще вернусь.
