Макс познакомил меня со многими своими друзьями. У меня даже возникло ощущение, что для него это было важно. Мы с ним посетили много частных домов, и немецких и еврейских. Всюду нас радушно принимали, угощая то кофе, то обедом. Бедности я в этой среде нигде не видел, однако заметил, что в еврейских семьях царит атмосфера предотъездной тревоги, правда, об эмиграции говорили редко. Все вели себя осторожно и сдержанно.

Политические взгляды моего отца в отношении Германии были известны всем. О них тоже никогда не упоминалось, но подспудно это присутствовало во всех разговорах и спорах. Хотя от меня никогда не требовали, чтобы я осудил его поведение. У меня создалось впечатление — и, безусловно, оно было верное, — что мне не следует говорить или делать что-либо, что можно принять за антисемитизм. Мне было выгодно иметь друзей в обоих лагерях.

1937 год в Берлине, вместивший в себя столько плохого и хорошего, навсегда врезался в мою память. Оппозиционно настроенным людям становилось все труднее. Многие из них угодили под колеса системы. Хорошо это время было лишь тем, что подтверждало истинность дружбы, часто выдержавшей испытания, и мне лично дало ценные знания о режиме, который интересовал меня по многим причинам. Эффективность системы, всеобщая занятость, национальный подъем и оптимизм, характерный для большинства, — это непреложные факты. И если бы я не попал в среду с противоположными взглядами, то вряд ли обнаружил бы оборотную сторону медали.

Но даже при Геббельсе в Берлине происходили крупнейшие культурные мероприятия, цензура и запреты не могли охватить все. Мне в память врезалась замечательная выставка современного французского искусства. На ней были выставлены Матисс и Дерен, и я в первый раз увидел превосходные работы Утрилло. Значит, он был все еще жив, жил в парижском доме для алкоголиков, сидя безвылазно в своей комнате, и писал свои белые городские улицы, увиденные словно сквозь замочную скважину. В то время Германия, так сказать, флиртовала на почве культуры с Францией, поэтому выставок никто не трогал.

То же самое можно сказать и о классической европейской драме. От нашего друга актера Зигфрида Зайфферта мы с Максом получили билеты на «Сон в летнюю ночь» Шекспира, в которой Зайфферт играл Пука, и в государственный театр на «Дона Карлоса» Шиллера, где стали свидетелями нескончаемых аплодисментов, которыми публика наградила страстную мольбу маркиза де Поза к королю Филиппу, когда он, стоя на коленях, восклицает: «Geben Sie, Sire, was Sie uns nahmen wieder — geben Sie Gedankenfreiheit!»[35] Никогда я еще не видел своего друга Мага настолько свободным от страха и сдержанности, как в тот раз, когда под прикрытием единодушного порыва тысячи зрителей, он как одержимый аплодировал правам человека… Геббельс написал статью, и вскоре этот спектакль был заменен другим.

Однако нас интересовало не только большое искусство, не только театры и симфонические концерты, но и вечера песни. В Берлине гастролировал Джек Хилтон со своим джаз-оркестром, и хотя Макс не был поклонником джаза, я все-таки заставил его пойти со мной. Футбольный матч Норвегия — Германия — другое дело. Здесь его уговаривать не пришлось.

Насколько я понимаю, в футболе все же есть элемент искусства. Иначе я не могу объяснить, чем он притягателен для людей, не отличающихся физической силой, таких как Макс Тау и Кнут Тведт. И для многих других, отнюдь не ярых спортсменов, включая меня самого.

А может, я ошибаюсь, и у моего друга Макса было спортивное прошлое? Однажды он удивил меня, заявив, что в молодости много играл в футбол и даже был членом команды своего родного города.

— Боже мой, и что же это была за команда?

Он обиженно поглядел на меня. И уверил, что у них была совсем не плохая команда, однажды они даже вышли в финал первенства Германии.

— И кем же ты был в команде? — Я все еще сомневался.

— Центральным нападающим, — ответил он. — Хочешь верь, хочешь нет, но я был очень быстрый и выносливый.

Что ж, я ему поверил. И должен сказать, что Макс проявил себя большим знатоком футбола во время матча Норвегия — Германия, который происходил при стотысячном скоплении зрителей на Олимпийском стадионе. Немцы жаждали реванша после поражения в прошлом году, и они-таки выиграли со счетом 3:0, заслужив громкое одобрение публики, но не наше с Максом, еще до конца игры мы уже почувствовали свое одиночество. Мы, единственные на стадионе, не стояли, вскинув вверх руку, во время исполнения национального гимна. Макс — потому что ему это было запрещено, я — потому что не хотел.

Позже летом ко мне в Берлин приехал Кнут Тведт. Пока меня не было дома, он занимался перепиской моего отца, касающейся прав на экранизацию, и мы с ним обсуждали предложенные условия. Речь шла о маленьком романе отца «Мечтатели»^{105}, который, как ни странно, ни разу не был экранизирован.

Приезд Кнута совпал с заказом, к которому я относился с большим трепетом: я должен был написать портрет великого писателя Германии Герхарта Гауптмана. День был уже назначен, и мне было досадно, что он совпал с днем приезда Кнута. Однако мы договорились, что через несколько дней он приедет снова, если мне удастся получить приглашение и для него — ему очень хотелось увидеть Гауптмана.

В маленьком городке Агнетендорф в Ризенгебирге меня ждал автомобиль и дорога вверх по крутому склону в роскошную виллу «Визенштайн» — шлезвигскую усадьбу писателя, расположенную высоко над городом. Фру Грета Гауптман, очень аристократичная темноволосая, элегантная дама, встретила меня с приветливой улыбкой. Она попросила меня минутку подождать — ее муж сейчас выйдет.

Я знал не понаслышке, как писатели принимают незнакомых им людей, и потому чувствовал себя несколько стесненно. Какие слова были сказаны здесь в связи с моим приходом? Воспринимали меня как неизбежное зло? Или иначе? Ведь вторгшись к ним со своим холстом, мольбертом и этюдником, я, возможно, прервал важный творческий процесс? Однако с первой минуты я почувствовал дружеское расположение.

Гауптман медленно спустился со второго этажа по широкой лестнице. «Так вот он, значит, наш молодой художник!» Таковы были его первые слова. Это сошествие сверху вниз, туда, где я стоял, сильно попахивало театром, я видел перед собой великого драматурга, высокого старого господина с густой седой шевелюрой. Он был исполнен дружелюбного спокойствия и чувства собственного достоинства.

Когда я немного освоился, наш разговор зашел о моем отце, и в этой связи о только что вышедшем романе «Круг замкнулся»^{106}, который Гауптман прочитал с большим интересом. Мой вклад в беседу ограничился вежливой скромностью. Что тут можно сказать? Отцу тоже становилось не по себе, когда ему говорили комплименты.

Но Гауптман улыбался, явно довольный тем, что отец передал ему через меня привет, а также моим рассказом о том, какое впечатление на нас обоих произвела постановка его драмы «Перед заходом солнца». О том, что отец в тихом гневе покинул театр посреди представления, потому что ничего не слышал, я умолчал.

Работа над портретом Герхарта Гауптмана натолкнулась на некоторые трудности. Старый мастер не пожелал, — как всегда делал мой отец, — сесть в кресло и сидеть там в течение всего сеанса. Гауптман степенно бродил по комнате, диктуя что-то своему секретарю — молодому человеку с докторской степенью. Оба бурно радовались изящным и ироничным формулировкам, и я вскоре понял, что секретарь стенографирует автобиографию Гауптмана. Позже я прочитал ее, названную «Das Abenteuer meiner Jugend»[36]. До чего же это было не похоже на мучительный труд отца, который все писал только сам, в полном одиночестве за письменным столом!