Для нас, в среде моих товарищей, в кругу друзей и в семье, было естественно интересоваться и восторгаться той картиной, которую новая Германия являла миру. У меня нашелся повод, и я решил поехать в Германию. Мне хотелось осмотреться, и вообще я считал, что мне будет полезно на некоторое время сменить рабочее место, не отказываясь при этом от мудрых советов Турстейнсона.

Я написал Улафу Гулбранссону, который был профессором в Академии художеств в Мюнхене, и спросил не найдется ли у него для меня места. И получил от него теплое письмо, из которого явствовало, что с осени место точно будет, нужно только представить комиссии этюд с обнаженной моделью и уже на месте сдать экзамен по рисунку.

Турстейнсон вручил мне напутственное письмо, отрывок из которого привожу здесь: «Союз художников получил новое хорошее помещение, но у них на стенах слишком много барахла… Работай разумно там, в Германии, и будь осторожен с дорогими моделями!»

Сперва я приехал в Берлин и остановился в скромном небольшом отеле «Ам Кние». В этом миллионном городе я не знал ни одного человека, кроме бывшего пресс-атташе, и я на такси поехал к нему. За это время Александр Богс поднялся до должности советника министерства или чего-то в этом роде.

Очень быстро я понял, как много значит в новой Германии имя моего отца. Богс представил меня некоторым важным людям, фамилий которых я уже не помню. Помню только доктора Беста, конечно, из-за его фамилии, позже он был гитлеровским уполномоченным в Дании. Это был бледный молодой человек с правильными чертами лица, мрачный и надменный. Может, он вовсе и не был таким. Я его больше никогда не видел. А вообще-то всюду, куда меня приводил Богс, кричали «Хайль Гитлер!» и вскидывали вверх руку.

Я невольно вспомнил сейчас те два раза, когда я был раньше в Германии — какая разница!

Первый раз я был там в 1926 году. Мне было четырнадцать лет, мы с мамой и тетей Сигрид ездили в Гейдельберг, где на фестивале должна была идти драма отца «Мункен Вендт»^{98}. Это было смелое мероприятие, и успех можно назвать условным. Представление длилось почти пять часов, и я уснул посреди действия.

Но о присутствии в городе жены Кнута Гамсуна говорили очень много, кое-что перепало и на нашу с тетей Сигрид долю. Директор театра, Гартунг, лично отвел меня в сказочный старый замок, главную достопримечательность Гейдельберга, и угостил мороженым и грушами, которые купил у уличного торговца.

Мункена играл актер Хайнрих Георг, упитанный силач. Он был очень знаменит, но, помню, что мама сочла, что он не подходит для этой роли. По замыслу автора Мункен был сыном гор — выносливый, худой и закаленный. В четырнадцать лет я, разумеется, ничего такого не понимал, но несколько лет спустя я видел Хайнриха Георга в роли Гётца фон Берлихенгена^{99} в берлинском Стаатстеатре, а позже на его концерте в Осло, куда он приезжал с турне. Тогда я и познакомился с ним. Это было во время оккупации в 1940 году, и он читал отрывки из «Скитальцев». Он сказал мне по секрету, что раньше был коммунистом и безоговорочно верил в великое благословенное единство национал-социализма и коммунизма. Святая простота!.. Вскоре после войны он умер в русском концлагере.

А тогда, в 1926 году, красивый старинный город Гейдельберг с его знаменитым университетом блаженствовал в сонном покое на берегу неспешно текущей реки Неккар, а на вершине зеленого холма высился великолепный замок. Когда я через двадцать пять лет снова приехал туда, теперь с докладом, Гейдельберг, в отличие от других немецких городов, где мне довелось побывать, был совсем не разрушен. Правда, там не было никакой промышленности, но говорили, будто командир британской эскадрильи, получивший приказ стереть город с лица земли, не повиновался приказу и пролетел мимо. В молодости он учился в Гейдельберге и, как поется в песне, «…sein Herz in Heidelberg verloren»[24]. Примирительная шутка на фоне ужасов войны, но такая же милая, как и сам город.

Когда мы втроем, окончив свою поездку по Германии, приехали в Мюнхен, я пережил там единственный неприятный случай, врезавшийся мне в память. Однажды на улице какой-то человек схватил меня за плечо так крепко, что мне стало больно. Я не понял, что он сказал, но, очевидно, что-то о моей одежде, на мне была форма норвежских скаутов из Лосиного патруля в Гримстаде. Но тут подбежали мама и тетя Сигрид и объяснили возмущенному мужчине, что это за форма. Уж не знаю, что он вначале подумал, может быть, что это форма коммунистов или нацистов. Ведь это было в Мюнхене, где уже начал действовать Гитлер.

Осенью 1934 года в Берлине никто не сомневался, что у Гитлера все получится, что он — господин положения. В августе умер Гинденбург, Гитлер, его фельдфебель, попрощался с ним на великолепно устроенных похоронах и произнес речь, для него очень короткую, которую закончил язычески патетическими словами: «Toter Feldherr, geh nun ein in Walhall!»[25]

Церкви явно не нравились подобные отклонения от христианской веры, и Богс доверительно сообщил мне, что Гитлер, наверное, получил не тот текст, в досаде подразнил церковь и сократил свою речь.

Богс вообще был на удивление откровенен и когда дело касалось сплетен, и когда высказывал собственное мнение. Гитлер надежно держался в седле, однако у него все еще были противники, и Богс должен был соблюдать определенную осторожность. В эти дни над Атлантическим океаном и миром парил недавно построенный воздушный корабль «Гинденбург» — впечатляющее свидетельство триумфа немецкой техники и инженерного искусства. Собственно, этот цеппелин следовало окрестить «Адольф Гитлер», но его конструктор, доктор Эккенер, воспротивился этому. К сожалению, как сказал Богс.

Однажды вечером мы смотрели в кино новости за неделю. Публика лихорадочно зааплодировала, когда на фестивале в Байройте показался фюрер в праздничном костюме и галантно поцеловал ручку фрау Виннифрид Вагнер.

— Видите, — сказал Богс, он не аплодировал, но одобрительно улыбался, гордый рыцарской галантностью фюрера.

Когда, уже в другой связи, на экране показался Геббельс, он прошептал:

— Между нами говоря, мне не нравится этот «маленький доктор».

Я немного удивился — министр пропаганды был его высшим начальством, и, безусловно, свое мнение Богс доверял не только мне, — правда, сказал он это очень тихо. Геринг другое дело — наш Герман — вот это мужик! Богс расхваливал Геринга за его способности, широкую натуру и веселый нрав, его известное всем тщеславие было по-человечески понятно и вызывало доверие. Наш Герман!

Сколько всего произошло с тех пор! Мировой пожар, миллионы убитых, военные преступления, геноцид. Но что мог знать об этом совсем молодой человек? Догадки и знание пришли потом — слишком поздно. А тогда я был участником этого, мне все казалось прекрасным, так оно было и для большинства немцев, пока и у них не появились свои догадки и свое знание — слишком поздно.

Берлинские улицы кишели эсэсовцами и штурмовиками. Они ходили толпами в своей коричневой и черной форме. Предписание приветствовать друг друга соблюдалось, очевидно, очень строго, потому что руки то и дело взлетали вверх. Богс сказал, что они тут проездом в Нюрнберг на ежегодный съезд партии, первый раз после окончательного захвата Гитлером власти. Позже в тот же день он позвонил мне и спросил, не соглашусь ли я по приглашению от министерства пропаганды присутствовать на этом партийном празднике, который, по словам Богса, должен был стать выдающимся событием. Бесплатное пребывание, карточка прессы, все бесплатно!

Я, естественно, согласился. У меня было еще много времени до того, как я должен был явиться в Академию в Мюнхен. Почему-то мне показалось, что этот чиновник министерства пропаганды ждет от меня в ответ какой-нибудь услуги: он мог бы использовать меня для налаживания контакта с весьма авторитетным, но труднодоступным Кнутом Гамсуном, однако тут же эта мысль показалась мне безосновательной, нажим на меня начался гораздо позже. Вот тогда я и понял, что сам сунул пальцы между молотом и наковальней.