У портье было оставлено сообщение, что Гамсун никого не принимает, не дает интервью, он еще не оправился после тяжелой болезни и просит оставить его в покое. Этого оказалось недостаточно. Мы с Трюгве Тветеросом дежурили на лестнице, чтобы помешать вторжению к отцу. Я не преувеличиваю, просто вспоминаю эти три бурных дня в столице Рейха, где литература и культура занимали место на первых полосах газет. Странный город, странная страна! Это мне напоминает интерес средств массовой информации нашего времени к политикам, поп-звездам и знаменитостям телевидения, если не думать об уровне знаменитости.
Один американский журналист сумел прорвать нашу блокаду. Ему позволили войти к отцу, потому что он говорил на языке, который отец понимал, и приехал от Кнопфа, нью-йоркского издателя отца. Но как только он достал блокнот и хотел взять интервью, его вежливо попросили удалиться.
Приблизиться к отцу удалось лишь молоденькой девушке, подбежавшей к нашему автомобилю, когда мы уезжали из отеля. Она протянула отцу красную розу, и я до сих пор помню ее высокий голосок, когда она, слегка запыхавшись, сказала:
— Я благодарю вас за «Викторию»!
Отец пожал ей руку и, безусловно, думал о ней во время нашей поездки через Германию.
После маяты в Берлине нервозность главного моего героя постепенно улеглась. Он сидит задумавшись, что-то мурлычет себе под нос, смотрит в окно, однако ему быстро надоедает однообразный плоский пейзаж — стоит зима, а отец не любит снега. Но у него есть с собой книга, и он начинает читать. Это Шервуд Андерсон, «Темный смех». Позже, найдя эту книгу, я обнаружил на последней странице типичную для отца запись:
«Почти любую фразу можно переставить на почти любое место, не причинив тем самым книге никакого ущерба».
Одна из его многих встреч с американским модернизмом и далеко не первая. В молодости он встречался с предтечей модернизма Уолтом Уитменом, заклеймил его позором{79}, но позже высказывался более сдержанно. Отец, конечно, не был бы самим собой, если бы не воспринимал беспорядок в словах и мыслях как художественный прием. Он не был слепым и знал, что в Америке есть великие писатели. В статье «Festina lente»[16], написанной через несколько лет после посещения Америки, он назвал молодую романтическую литературу в Штатах «самой свежей и оригинальной в мире, это обновление и пример для всей Европы». Сомнительно, чтобы он придерживался этого мнения всю жизнь, восхищение нуждается в стимуляции. Кнут Тведт спросил его десять лет спустя при удобном случае, каково его мнение о Стейнбеке.
— Что вам сказать, — ответил отец, — я не изменил своего мнения.
Наш путь лежал дальше через Швейцарию и Италию, а роза из Берлина медленно увядала в вазочке на стене. Опыт отца в заграничных путешествиях был приобретен в другие времена. В XIX веке люди относительно свободно ездили куда хотели, без паспортов, таможенных досмотров и других сюрпризов. Теперь все было по-другому. Не умевший приспосабливаться отец вступил в глупую перепалку с французским таможенником, который хотел конфисковать пачки с его любимым табаком для трубки и вознамерился позвать полицию, если отец не заплатит таможне за эти пачки даже больше, чем они стоили в Норвегии. Спор становился все горячее, хотя дело того не стоило. Отец распалился, главным образом потому, что ни в Дании, ни в Германии, ни в Швейцарии, ни в Италии таможенники даже не обратили внимания на его табак… Словом, с хитроумной взяткой, о чем я уже писал в другой книге, мы благополучно пересекли границу в Вентимильи.
Наконец мы увидели Юг, пальмы и зеленые оливковые рощи, хотя была еще середина зимы.
Kennst du das Land wo die Zitronen blühn
Wo im dunkelgrünen Hain die Goldorangen glühn
Я вспомнил уроки немецкого и Гёте, а вот теперь покинул мир учебников, чтобы впервые в жизни увидеть Юг наяву за пределами нашего класса.
Мне было почти девятнадцать лет, а я все еще учился в школе и меня мучили комплексы: у меня хромали математика и латынь, к тому же меня донимал бронхит.
Мама, которая в свое время сама была гордостью школы, особенно огорчалась и спросила у врача:
— А на Юге у него пройдет бронхит?
Безусловно, был ответ. И тогда отец, готовый на жертвы, стал искать человека, готового помогать мне по этим предметам, пока мы будем жить на юге Франции. Трюгве Тветерос ответил на его предложение и получил работу. Он был родом из Ставангера, филолог, но интересовался главным образом искусством. Мне это подходило как нельзя лучше.
По рекомендации бюро путешествий мы уже выбрали для себя городок Больё-сюр-мер, мирно дремавший между Ниццей и Монте-Карло, и остановились в отеле «Марселлин», не очень большом уютном пансионате.
Первые, кого мы увидели в холле, был норвежский писатель Петер Эгге и его жена фру Анна.
Когда я учился в Осло, я делил комнату с их сыном Эрнульфом, который был на год старше меня. Вместе с другими гимназистами мы жили в частном пансионе у семьи Экхофф на Эшениес гате. Это были очень милые приветливые люди, мы обедали вместе за одним столом и прекрасно себя там чувствовали — все, кроме Эрнульфа, который был социалистом и презирал все буржуазное. Для него мы были недостаточно радикальны. Это было в начале «суровых тридцатых», и однажды за обеденным столом Эрнульф объявил, что мы все отсталые типы и наши мозги не способны произвести «ротацию». Он посыпал рисовую кашу сахаром и корицей и с остервенением мешал ложкой в тарелке. Пока его ложка вращалась, за столом царила тишина, потом я спросил:
— Это и есть ротация?
Все засмеялись, а Эрнульф с мрачным лицом все крутил ложкой в тарелке.
И все-таки мы с ним были друзьями. Он был человеком начитанным, но страшным догматиком — после всех политических курсов, которые прослушал, совмещая это с работой в банке. Он был симпатичный, хотя относился к нам, невеждам, чуть свысока и одолеть его в споре было невозможно, впрочем, мало кто и пытался. Однако должен признаться: мне часто казалось, что он прав. По-своему, он был очень порядочный человек.
А здесь, в Больё я познакомился и с его отцом, автором «Хансине Сулстад» и других романов, которые я видел на столе в спальне отца.
В своих «Воспоминаниях»{80} Петер Эгге пишет о встрече с отцом и мамой в Больё и о том, как он был рад снова увидеть своего друга Кнута Гамсуна. «В моей одинокой и трудной юности он протянул мне свои сильные руки…»
Я видел, что отец тоже рад этому свиданию, его глухота тогда еще не мешала ему общаться, и друзья без напряжения беседовали, когда мы все в конце дня усаживались вокруг стола в большой столовой месье Марселлина и выпивали по бокалу вина.
Дальше я предоставляю слово самому Петеру Эгге:
«Было очень приятно и вместе с тем грустно увидеть его снова после многолетней разлуки. Он почти оглох, поседел, и я заметил новое болезненное выражение на его красивом лице. Но время от времени сквозь мрачную серьезность пробивается насмешливая улыбка, свойственная ему в молодости.
— Ты работаешь? — спросил он у меня.
— Да, целыми днями и очень много.
По его лицу скользнула тень. Может быть, он рассчитывал на мое общество, пока будет здесь жить. Может, хотел оглядеться в этих местах, ему незнакомых, а для меня известных и любимых. Трудно передать, как мне было больно, ведь я обманул его ожидания. Но я был не в силах отказаться от участия в литературном конкурсе, на который поставил так много и как художник и просто как нуждающийся в деньгах человек…»
