По словам Дарвина, «репродуктивная система чрезвычайно чувствительна к изменениям в условиях существования; и этой системой функциональных нарушений у родителей я объясняю наличие вариационного пластического состояния у потомства». Модификации возникают не в процессе образования зародышевых клеток, а под воздействием внешней среды во время развития эмбриона. Сказывающиеся на нем изменения объясняются воздействием сил естественного отбора как во время жизни такого индивидуума, так и в его потомстве.
Если Дарвин не уточнял физиологические детали того, как все это происходит, то он легко предполагает, что среда каким-то образом проявляет наследуемые физиологические или поведенческие изменения в развивающемся организме. Его концепция взаимосвязи роста и репродукции полностью соответствует идеям XIX века и совершенно противоречит современным представлениям о случайных мутациях. Ирония ситуации заключается в том, что именно второй вариант имеется в виду, когда говорят «дарвиновский».
ГОРДОСТЬ И ПРОГРЕСС
Примерно так же Дарвин относился к понятию прогресса в эволюции. Сегодня кажется почти аксиомой то, что наиболее привлекательным в дарвинизме является открытая модель эволюционных изменений. Вариативность случайна, и залогом успеха является лишь то, сколько потомков будет у организма перед его гибелью по одной из причин, которых у природы заготовлено бесчисленное множество. В этом свете работа «Происхождение видов» всегда рассматривалась как шаг вперед по сравнению с «наивными», однонаправленными системами, созданными Жан-Батистом Ламарком, Робертом Грантом и Робертом Чемберсом, в которых по вполне понятным причинам человек воспринимался как апофеоз всего эволюционного процесса.
Однако и это утверждение требует пересмотра. Если мы внимательно отнесемся к соответствующим текстам, то обнаружим не Дарвина-иконоборца, а Дарвина — человека своего времени. Хоть он и отрицал идею, согласно которой, внутри нас заложен план будущего прогресса, его теория эволюции на основе естественного отбора содержала в себе сильный компонент общей прогрессивности всего процесса. В «Происхождении видов» он писал: «Чем моложе форма жизни, согласно моей теории, тем выше она по развитию более старых форм; ибо каждый новый вид формируется, имея некоторое превосходство в борьбе за существование перед иными, включая предшествующие, формами». То, что он имел в виду, можно понять из нескольких его комментариев в других местах: «Человек производит отбор, имея в виду свою собственную пользу; Природа отбирает только то, к чему тяготеет». И ближе к концу книги: «Поскольку естественный отбор действует исключительно во благо каждого существа, любая телесная или умственная одаренность будет развиваться в сторону совершенства».
Утверждается, что Дарвин включил эти фразы лишь для того, чтобы нарисованный им мир не казался таким отвратительным. Многие читатели, особенно те, кто был вскормлен на неуемном энтузиазме Чемберса и Герберта Спенсера, были не готовы принять брутальное мировоззрение, к которому призывала книга «Происхождение видов». Можно с уверенностью сказать, что Дарвин понимал, как непросто заставлять читателя глядеть в пропасть, где у природы спрятаны «окровавленные когти и клыки», и принять идею бесцельно развивающейся Вселенной. Это по вполне понятным причинам не принесло бы ему желаемой популярности. Однако вряд ли только поэтому он ввел понятие прогресса. Поскольку идентичная концепция появляется в самых ранних эволюционистских рассуждениях Дарвина, считать ее простым украшательством более поздней работы было бы неверно. Существует непреодолимая пропасть между Дарвином и такими авторами, как Ламарк, Эразм Дарвин, Грант и Спенсер, поскольку для них источник всякого совершенства находился внутри организма, а у Дарвина эту роль выполняла внешняя среда. Но, несмотря ни на что, он во многом оставался внуком Эразма Дарвина: источник воздействия может быть внешним, но направление возникающего потока всегда устремлено к большей сложности и прогрессу. Однако восприятие их идей происходило по-разному.
Вспомним, что если в дни Эразма Дарвина прогрессивные эволюционные теории рассматривались как вольнодумство, то во второй половине XIX века произошли серьезные социальные изменения, и идея прогресса стала вполне респектабельной. Беспрецедентные темпы экономического и технологического развития Викторианской Англии породили веру в его неизбежность. Невероятный оптимизм пронизывал все формы общественной и интеллектуальной жизни. Это была Британия эпохи Великой выставки, гордая империя, над которой никогда не заходит солнце. В результате только отъявленный пессимист из числа тогдашних ученых смог бы устоять от желания поместить прогресс в самый центр своих эволюционных теорий. Будучи всегда чутким к нюансам общественного мнения, Дарвин и в этом отношении был вполне человеком своего времени.
ДАРВИНИЗМ В РЕЖИМЕ ОЖИДАНИЯ
В 1867 году молодой американец по имени Генри Адамс отправился из Бостона в Великобританию. В автобиографии, написанной от третьего лица на основе своих дневниковых записей, он вспоминал о том времени, когда вся страна содрогалась от дебатов вокруг дарвинизма и о месте человека в природе:
Дарвин отыскивал свидетельства Естественного отбора, и Адамс следовал за ним, хотя его не особенно волновал отбор, если не считать желания позабавить и расстроить местных священников. Он, как и девять человек из десяти, инстинктивно верил в Эволюцию, но был одинаково безразличен и к естественному, и к неестественному отбору.
Эта выдержка очень хорошо передает тогдашнее отношение публики к теории естественного отбора Дарвина. За десять лет большинство ученых, значительная часть простых людей и даже множество высокопоставленных церковников с удовольствием восприняли основную «истину» человеческой эволюции. Несмотря на то что ископаемые древности были весьма разрозненны, идеи Дарвина были поддержаны на самом высоком научном уровне и разрешили множество научных проблем, ожидавших решения. Поэтому их нельзя было просто отмести, как, скажем, теории Эразма Дарвина, Ламарка и Чемберса.
Тем не менее, хотя идея «эволюции» наконец и вырвалась на свободу, концепция «естественного отбора» пока еще не могла «встать во весь рост» под ожесточенным огнем противников. Разница в популярности идей естественного отбора и эволюции вряд ли может иметь лишь культурную подоплеку. Даже сам Дарвин, как это вытекало из «Происхождения видов», лишь частично принимал ненаправленность естественного отбора. Для тех, кто был свидетелем борьбы за выживание, происходившей повсеместно в природе в полном соответствии с идеями Дарвина, ближе и понятнее был менее жестокий и более прогрессивно направленный эволюционизм Чемберса и Спенсера. Для астронома сэра Джона Гершеля идея естественного отбора была равносильна «закону большого тарарама», как он презрительно называл возникавшую беспорядочность, а набожные читатели Дарвина хотели поддержать неоламаркистские теории, в которых сохранялось место для Бога.
Конечно же для большинства менее искушенных читателей было очень нелегко понять, чем дарвиновская схема отличалась от неоламаркистских идей Спенсера и Чемберса. Вскоре «дарвинизм» стал синонимом любой формы эволюционизма, которую только можно представить. Частично из-за неумения многих видеть различия, а частично потому, что Дарвин не ставил перед собой задачу вытеснить идеи Ламарка, они вновь зазвучали к началу XX века. Теория целенаправленного эволюционного процесса, как и мысль о том, что положительные качества, обретенные одним поколением, могут быть переданы другому, всегда оставались очень популярными. Обе эти концепции внушали социальный оптимизм; общество верило, что с каждым днем оно становится сильнее и богаче, и хотело, чтобы этот «медовый месяц» никогда не заканчивался. Рассуждая о дарвинизме с современных позиций, Джулиан Гексли, внук «бульдога» Дарвина Томаса Гексли, позднее напишет об этом периоде как о «закате дарвинизма».
