— Запуск пятого! — командует Ратмир. Теперь все внимание на приборы. Сразу же видно, что температура газов во вспомогательном двигателе растет значительно быстрее, чем положено. Растет и выходит за пределы допустимого. Сделать ничего нельзя, остается ждать. Турбина должна набрать рабочие обороты, а они набираются ужасно медленно. Наконец рабочий режим. Ратмир нажимает кнопку запуска маршевого двигателя, но в это время Фролов взволнованно кричит:

— Выключить вспомогательный! Сильно течет топливо, возможен пожар!

Гафуров вопросительно смотрит на меня — что делать?

— Не выключать!

Автоматика запуска не хочет считаться с нашей нервной системой. Она работает точно по своему времени — долгие, долгие секунды. Мысль одна: если сейчас запуска не будет, то следующий уже исключен! Только бы появилась температура газов на маршевом двигателе!

— Температура пошла, запуск есть, — очень спокойно говорит Гафуров. И сразу же не выдерживает: — Выключаю вспомогательный!

Первый маршевый двигатель быстро набирает обороты и выходит на режим малого газа. Теперь Гафуров действительно успокоился:

— Николай, включи-ка генератор первого.

— Есть, включил!

Показания приборов в норме, главное сделано — двигатель запущен! А если бы не смогли? Нет, об этом не хочется думать.

Теперь работающий двигатель обеспечивает энергией все необходимые потребители, запустить остальные уже не проблема. Со стороны экипажа причин для задержки вылета нет!

Вместе с бортинженером я выхожу из пилотской кабины, Виктор Вощенко и Николай Ларин остаются следить за работой двигателя и готовить навигационные расчеты полета.

В салоне “гости” еще заканчивают ужин. Говорят что-то мне. Шилов поясняет — благодарят за ужин, обещают помощь. “Хотя бы препятствий не чинили”, —думаю я.

Как часто бывает, в напряженную обстановку внес разрядку маленький житейский эпизод. Когда в салон уже заходили последние пассажиры, я заметил овчарку, беспокойно прыгавшую у трапа. Один из кубинцев стал горячо просить: собаку нельзя оставлять, она любимица всего посольства. Я покачал головой — нет, нужен намордник, нужна ветеринарная справка… Отказал и тут же опомнился. Что это я? Собака — любимица этих измученных людей, обстановка совершенно необычная, рейс необычный… Пассажиров больше, чем мест в самолете, — уже нарушение правил! Нет, не время сейчас инструкции вспоминать. Честно сказать, даже стыдно мне стало: сам не заметил, как формалистом стал…

— Ладно, — говорю, — забирайте собаку. Только на всякий случай в туалет заприте.

— Будет сделано! — обрадованно отвечает Рыбаков. Собаку на руках поднимают по трапу, она вбегает в салон, начинает к кому-то ласкаться и… Все лица одновременно расцветают улыбками.

Подходят Михайлов и Гафуров, от Михайлова прямо-таки разит керосином. Что случилось?

Михайлов смущенно молчит, а Гафуров сразу же начинает объяснять:

- Трещины на коллекторе двигателя! Обнаружили перед самым запуском. Он зажал руками и держал до тех пор, пока двигатель не выключили.

Почему появились трещины на исправном до того Коллекторе? Ведь вспомогательный двигатель всегда нормально работал! Никто не ответил на мой вопрос, да я его вслух и не задал. Каждый из нас думал, видимо, одно и то же -— самолет двое суток находился в руках у хунты. Могло быть и хуже.

Подготовка к вылету уже подходила к концу, когда ко мне, явно чем-то взволнованная, подошла Таня Сергеева — наш старший бортпроводник.

— Пассажиры просят пить, а на борту всего три бутылки “Боржоми”.

Что тут ответишь? У каждого, как говорится, свои проблемы.

— “Боржоми” только раненым и детям. Остальным — вода из умывальников.

— Хорошо, — послушно кивает Таня. Девушка явно нервничает, но старается не показать этого.

— Раненым предложи бортовые медикаменты, — продолжаю я (хочется ободрить ее, отвлечь делами). — Детей и женщин постарайся устроить получше. На взлете проследи, чтобы никто не стоял. Кто остался без места, пусть сядут на пол в проходах между кресел…

Наконец все устроились, все готово. Экипаж уже занял свои места.

— Погасить в салонах свет! Навигационные огни не включать!

Я давно уже решил взлетать с погашенными фарами. Так спокойнее. И хунтовцы могут напоследок долбанугь. И альендовцы — они еще продолжают сопротивление. А для них любой взлетающий самолет будет, несомненно, хунтовским. В лучшем случае повредят обшивку, нарушат герметизацию Нег, подальше от беды.

Летим в темном небе с выключенными навигационными огнями. В пассажирских салонах включено дежурное освещение. Бортрадист работает только на прием — слушает эфир, пытаясь собрать сведения о погоде. Нам самим хунтовцы запретили выход в эфир. Специально предупредили перед вылетом, в случае нарушения за безопасность полета не отвечаем. То ли за альендовцев они не отвечают, то ли за себя? Так или иначе, судьбу испытывать не стоит.

Выходим на связь только над Перу, когда штурман доложил, что границу пересекли. Лима удивляется: о нашем полете ей ничего не известно.

Рассвет застает нас уже над Панамой. Опять проходим мощный грозовой фронт, летим над Карибским морем. Скоро Гавана. Оттуда то и дело поступают тревожные запросы: кто поименно на борту, состояние здоровья?

Я вышел в салон. Здесь буквально некуда ступить. Кому не хватило кресел, устроились на полу, в проходе. Большинство пассажиров спят — за эти два дня им немало пришлось пережить. Многие из них защищали президентский дворец Ла Монеда, защищали свое посольство. В сумраке дежурного освещения тут и там белеют бинты.

Совсем неподалеку от меня молодая женщина. Качает ребенка, второй прижался к матери и спит. Взгляд женщины невидяще устремлен в темноту иллюминатора, по щекам капли слез. Я знаю — это дочь Альенде, отец убит хунтовцами на ее глазах.

…Казалось, что вся Гавана пришла .встречать наших пассажиров. На земле, на балконах, на крыше аэропорта — повсюду, куда ни бросишь взгляд, машут руками и флажками, кричат и смеются.

В салон самолёта поднимаются президент Республики Куба Освальдо Дортикос Торрадо и первый заместитель премьер-министра Рауль Кастро. Они благодарят наше правительство за оказанную помощь, благодарят экипаж, жмут нам руки. Мы спускаемся по трапу и попадаем в объятия…