Я снова кивнул. Рейн помолчал, подумал, затем продолжил:

– А релятивисты, эйнштейники эти. Тех совсем по-другому надо воспринимать. С ними вопрос в большей степени философский – в такую черную дыру могут загнать, так накрутить, потом и назад выбираться не захочешь. Нет, с ними открытым надо быть, не зашориваться. Зашоренность – она всегда нехороша. Ну а про 4D-эшников и так понятно. Там главное – органы чувств суметь открыть пошире: слух, осязание, обоняние, ну и прочее.

Короче, к чему я это веду… К тому, что ко всем подход надо разный иметь. И если имеешь, тогда у тебя все козыри на руках. Тогда скучать не придется.

– А с женщинами как? – решил задать я Саше каверзный вопрос. То есть это он мне всегда казался каверзным.

– С гормонками-то… А что с гормонками? С ними проще всего. Они же тоже механические. Подстраиваться под них, конечно, непросто бывает, пещерки у них расположены достаточно неудобно, но это даже забавно. Хотя, конечно, что там говорить… Механика у них простоватая, на основе трения организована, примитивно выглядит, если, скажем, с теми же лунатиками или с химиками сравнивать. Но с другой стороны… – Он помедлил и обобщил философски: – После изыска нас порой к простоте тянет. К базовым, вечным ценностям.

– А к ним какой подход нужно иметь? – поинтересовался я. – Чтобы в полной степени оценить?

Рейн покачал головой, как бы удивляясь моим наивным вопросам.

– К женщинам какой подход? – повторил он за мной. – Искренним с ними надо быть и откровенным, и причастным. И еще душевным. Они за причастность и искренность на все готовы. Так отзываются, душу готовы отдать. А вот лукавство, всякое лицемерие очень четко интуичат. И тогда от них ничего не добьешься. В смысле, никакого отклика. А если отклика глубинного нет, тогда с ними вообще бессмысленно… Это с пчелками можно как угодно, любую лапшу навешивать, им ведь главное – наша пыльца нужна, а душевные, глубинные рефлексии им совершенно по барабану. Они будто по поверхности ползают, нектар собирают. Нет, с пчелками все просто и непритязательно, у меня от них всегда настроение хорошее, послевкусие такое сладкое.

– А плевриты? Как с ними? – на всякий случай поинтересовался я у более опытного товарища.

– Чего там говорить, плевриты клевые. Они от нашей механики балдеют по полной. Остальные, конечно, тоже балдеют, но плевриты больше других. Устроены они так, энергию нашу мужицкую лучше всего улавливают и впитывают. А когда впитают, такое у них начинается… – Он засмеялся, махнул рукой. – Я один раз двадцать три часа будто в коматозе пролежал, вообще вырубился на сутки, представляешь? Когда очухался, долго ничего понять не мог: где, когда, для чего? – Он опять засмеялся, казалось, что его бархатистый смех покрывает все кафе, его столики, зонтики над ними, посетителей, под ними сидящих. – Только осторожно с ними надо, с плевритами. Зацикливает их быстро. Поэтому с ними все уравновешено должно быть, в меру. А то недолго и проблем нажить с ними.

Я хотел было спросить, что означает «зацикленность», но вовремя удержался – наверняка это здесь привычный термин. Вот я бы и сел в лужу. Саня сразу бы почувствовал, что со мной что-то неправильно, и насторожился бы. В результате я так и не узнал, почему от «зацикленности» плеврит проблемы возникают. А как выяснилось впоследствии, узнать бы не помешало.

Образовалась пауза. Элитный режиссер Саша Рейн потягивал свой крепкий напиток, я свой, некрепкий. Но пауза не давила, она являлась разумной передышкой перед новым откровением Рейна.

– Конечно, шестнадцать полов маловато, – наконец продолжил Саня, – особенно не разбежишься. Вот если, скажем, хотя бы тридцать два было, тогда можно было бы попытаться скорость набрать. А тут, на шестнадцати, пойди разбегись… Но привередничать тоже не надо, довольствуйся тем, что есть, во многих местах люди куда как хуже живут. Я недавно в Голливуд ездил, так у них один сплошной мрак – артисты все, как на подбор, либо психи, либо лунатики. Очень редко, когда энергетики попадаются. Такая скукотища – живут друг с другом годами, зацикливаются по полной, вообще никакого выбора. Оттого и фильмы у них один на другой похожи, ни разнообразия, ни фантазии, ни полета мысли. Они, как узнали, что я мужик, упрашивать стали, чтобы я им материальчик свеженький подкинул. Золотые горы сулили. Но где я им найду? У нас, конечно, жизнь повеселее, выбора больше, да и сюжетов навалом, главное – уметь приглядеться повнимательнее… Но кто их для Голливуда разрабатывать будет? У нас у самих мужиков наперечет, и те все при деле. Никто на эту голливудскую дребедень размениваться не будет. А если каких-нибудь релятивистов взять или огородников, они тебе такого напортачат, такое окучат. Нет, лучше с ними не связываться, менеджеры из них неплохие, конечно, администраторы разные, но творчество им противопоказано. Поверь мне, я давно это понял. Пока он говорил, меня вдруг осенило.

– А давай я им чего-нибудь смастерю, твоим друзьям из Голливуда. Я ведь как раз по литературному делу. Я им запросто чего-нибудь изобрету. Платят-то они хорошо?

– Да с деньгами проблем нет, – заверил меня мой товарищ. – Главное, чтобы идея хорошая была.

– Идей сколько угодно. Вот, например… Представь себе мир, в котором существуют только два пола. Не шестнадцать, как у нас, а всего два.

– Как это всего два? – не понял Саня.

– Вот так, сплошное двуполье. Только механические: мужчины и женщины. И их почти поровну. Ну, мужиков, может, чуть меньше, как всегда. Но ненамного. Не как здесь, у нас.

Рейн сразу сосредоточился – бравурная, поверхностная накипь тут же соскочила, и передо мной оказался вдумчивый, внимательный киношник-профессионал. Впрочем, я-то знал, что Саня серьезный, крепкий режиссер, он к делу всегда относился серьезно.

– Так, так, интересно. Это что-то новенькое. Такое, по-моему, никому еще в голову не приходило. Оригинально.

– Ага, что-то типа научной фантастики, – подхватил я.

– Научного здесь мало, конечно, – не согласился Саня. – Если по науке, так они давно вымереть должны были от скудности вариантов. Сколько можно друг дружку трахать, кто такую скукотищу выдержит, это любому оскомину набьет. Секс бы вскоре на нет сошел, а вместе с ним и рождаемость.

– Теоретически что-то подобное и должно было бы произойти. Но они приспособились. Человеки ведь существа выживаемые. В этом, собственно, изюминка всего сюжета и заключается: чего они только не придумывают, как только не изощряются, чтобы свое двуполое однообразие скрасить. Вот, например, такая история…

Историй у меня легко хватило часа на два. В моей прошлой жизни их было не сосчитать – я бы мог не два часа рассказывать, а два года. Саша хохотал искренне, не сдерживаясь, на нас оглядывались люди с соседних столиков, улыбались, глядя на Сашу, а я только подбрасывал дровишки в нехитрую печурку своей недавней двуполой жизни.

В принципе это было делом техники: в живые истории я вставлял расхожие анекдоты из серии «муж возвращается из командировки» (я вычислил, что в их многополой жизни подобной тематики быть не может). Потом подмешал немного драмы, эмоциональных всплесков, в общем, на глазах у восторженного Рейна смастерил такой многослойный пирог, который хотелось слизывать и пробовать на вкус и вообще зарыться в него всей мордой. Наконец я закончил рассказ, выждал, пока мой собеседник успокоится, промокнет глаза салфеткой, снова сможет серьезно говорить.

– Знаешь что, Вань, – сказал он и утвердительно качнул головой. – Давай, фигачь. Пиши. А я пристрою. Может, сам возьмусь за съемки. Сделаем с тобой заметное кино. Ты как напишешь, звони мне сразу. А интервью для твоего журнала мы тогда отложим. Чтобы не отвлекаться. Лады?

Я пожал его большую, широкую лапу и отправился домой. Аркадия наверняка уже вернулась с работы и поджидала меня. Может быть, и волновалась даже, что меня долго нет.

Моя плеврита действительно меня ждала. Сначала мы пообедали, Аркадия приготовила что-то такое, чего я никогда прежде не ел, – насыщенное, но легкое одновременно.