Только бы Кристину сейчас найти, а там уж она что-нибудь придумает. В порядке исключения из общего правила. Только бы добраться до телефона. Верный друг в беде не оставит. Чем бог послал! Лондон-Москва, Москва-Лондон…
И мне, кажется, повезло. Даже звонить не надо будет. Тут же при выходе из читального зала по коридору шла Кристина. До чего же вовремя!
— Кристина, такое дело… Тут у вас забастовка, а у меня командировка, каждый день на счету. Жаль, пропадет время. Нельзя ли по-дружески…
Холодный взор оборвал мою речь. Кристина, с которой мы были уже знакомы несколько лет, вели переписку, обменивались книгами, помогали друг другу в библиографических розысках, эта самая Кристина, посмотрела на меня так, будто впервые видит. И подкреплен был этот взгляд еще более холодным тоном, каким она произнесла:
— Что ж, скажите «спасибо» за все за это госпоже Тэтчер! — и пошла по коридору дальше, не оборачиваясь.
Я бросился обратно в зал и присоединился к читательской демонстрации, выступавшей под лозунгом «За что страдаем?».
— Нет, вы скажите нам, почему мы должны страдать? — добивался мой сосед-читатель.
— Для того, — отвечал сухопарый библиограф, — чтобы понять, насколько это дело нешуточное.
Мне кажется, леди Вентворт потратила излишний полемический пыл, оспаривая достоверность кошки, хотя, впрочем, во всех ее доводах тоже порода сказывалась: ей претило это принижение высококровного коня вымышленными «приключениями» и сомнительными связями так, словно истина о высокой крови была бледнее красочных вымыслов.
«Люди выводят лошадей, похожих на самих себя», — писала правнучка лорда Байрона. И дальше она как пример приводила толстых, мясистых лошадок, которых особенно уважали при дворе короля Генриха VIII, и судить, насколько отвечали эти лошади наружности и нраву полнотелого, плотоядного короля, сменившего по соображениям, как личным, так и государственным, одну за другой четыре жены, мы можем по портрету великого Гольбейна и пьесе Шекспира.
Рассказывала леди Вентворт и о конноспортивных нравах при королеве Елизавете, которая отправила на эшафот, не дрогнув, своего бывшего фаворита и покровителя Шекспира, графа Эссекса. Королева любила бешеную скачку в погоне за зверем, но особенно любила она, когда кожу с загнанного оленя сдирали живьем. Исключительным расположением королевы пользовался ловчий по имени Селвин: он был исключительно искусным наездником и охотником, умел на полном скаку прыгнуть из седла на спину оленя и, схватив его за рога, держаться на нем до тех пор, пока королева не подъедет как можно ближе, и тут, у нее на глазах, полоснуть живую добычу по горлу…
— Обратите внимание на этот миниатюрный домик у дороги, — сказал мне спутник в междугородном автобусе на пути из Лондона в Оксфорд. — Знаете, что это такое? Охотничий шалаш королевы Елизаветы. Была большой покровительницей охоты. Неправда ли, мило?
Оксфорд и Кембридж, Кембридж и Оксфорд… Соперничество между двумя старейшими университетами начинается с перечисления знаменитостей, которых выучил и выдвинул тот или другой университет, а кончается на реке схваткой гребных команд. В тот год кембриджская лодка во время регаты перевернулась, и знаете, как этот плачевный факт освещался в Кембридже? Они выражались так: «На традиционных гребных соревнованиях между Кембриджем и Оксфордом победил Оксфорд. Одна из команд, к сожалению, затонула».
Оксфорд… Кембридж… Какие имена!
Университетских знаменитостей так много, что ими гордятся, но скрывают их, не указывают, где они жили. Иначе от паломников спасения не будет. Так весь Оксфорд продолжает игру, некогда начатую одним местным преподавателем математики и автором «Приключений Алисы в Стране чудес». Книгу об Алисе он написал как Кэрролл, а математику преподавал как Доджсон. К нему еще при жизни приезжали паломники, желая повидать Льюиса Кэрролла, он им отвечал (он был заика): «П-простите, но з-здесь такого нет. Я — До-доджсон». Мне пришлось испытать это на себе, потому что Оксфорд продолжает ту же игру.
— А где здесь жил Льюис Кэрролл?
— Трудно сказать, сэр.
Меня не проведешь:
— Я имею в виду преподобного Чарльза Лютвиджа Доджсона (он ведь был еще священник и, мало того, фотограф).
— Ах, Доджсон… Тоже, знаете, затруднительно указать с полной определенностью.
Как же это трудно? Он здесь сорок с лишним лет прожил, он здесь тридцать восемь лет преподавал, он в университетской столовой восемь тысяч раз обедал (он любил как математик все подсчитывать).
— Так-то оно так, сэр, но не сохранилось точных данных.
И это говорит привратник того самого колледжа, с которым Льюис Кэрролл был связан всю свою жизнь! Почувствовав, что дело плохо, что игра ведется серьезная и как бы не пришлось мне уезжать с пустыми руками, я бросился за помощью к своему старому знакомому, здешнему старожилу, выдающемуся английскому знатоку русской книги, а также страстному кэрроллианцу — собирателю всевозможных изданий Кэрролла на всех языках. Начал я издалека:
— Представляете, профессор, последнее время у нас один за другим вышли три новых перевода «Приключений Алисы». И уже все распродано! Достать совершенно невозможно.
Глаза коллекционера засветились охотничьим огнем, он спросил:
— А вас что привело в Оксфорд?
— Хотелось бы знать, где жил Льюис Кэрролл.
Некоторое время старый кэрроллианец, хранитель первопечатных русских книг и оксфордских традиций, колебался. Потом опять спросил:
— Карта оксфордская у вас какая-нибудь при себе есть?
Тут же я развернул свою карту.
— Здесь, — быстро была сделана помета. — Только без огласки. И у нас тут, знаете, в одной знаменитой комнате стены пришлось переставлять, чтобы паломники оставили в покое. А тем, кто живет в прежних комнатах Оскара Уайльда (их вовремя скрыть не удалось), можно только посочувствовать!
«Когда Арабиан пал, — продолжала кембриджская газета, — кошка Грималкин сидела прямо на теле своего друга до тех пор, пока Арабиана не похоронили. И тогда она скрылась, и больше ее в живых не видели. По словам из племенной книги, некоторое время спустя ее нашли мертвой на сеновале».
Автор корреспонденции представлял себе студбук, иначе говоря, конную племенную книгу, видимо, чем-то вроде бортового журнала, ибо что бы там на самом деле ни случилось, но таких записей в племенных книгах не делают. Туда вносится кличка, происхождение, потомство, но кошка, даже если она и была, никак не могла попасть в летопись племенных лошадей.
«Я прочла студбук Годольфинова завода», — свидетельствует леди Вентворт. И вот что действительно известно: Арабиан имел девяносто прямых потомков. Например, внуком его был Мэтчем, в переводе — Подходящий, и этот скакун, оправдав свою кличку, стал основателем породной линии, не прерывающейся до наших дней. Другим, еще более прославленным потомком Арабиана был Эклипс, иными словами, Затмение, но в данном случае имя не соответствовало его носителю. Эклипс — ярчайшее светило турфа (скаковой дорожки), блеск его класса отсвечивает до сих пор в победителях самых больших призов на всех континентах. А третьим из знаменитых потомков Арабиана был Ирод, тоже скакун великий, несмотря на то что передние ноги считались у него слабоватыми и наблюдалась склонность к кровотечениям из носа. Дожил Годольфин Арабиан до преклонного возраста и был в 1758 году погребен. На могиле его была установлена плита, которую, как писала газета (в чем ей безусловно следовало верить), можно видеть и теперь.
— Это довольно близко, — пояснил библиотекарь и написал адрес: у поворота на Ньюмаркет, холмы Гог-Магог, поле для игры в гольф.
— Теперь там играют в гольф, — продолжал объяснять библиотекарь. — На машине это всего каких-нибудь полчаса.
Мне, правда, и полчаса нелегко было выкроить.
А вот и Ньюмаркет. О, сколько силы в этом звуке для знатока! Не отношу себя к числу таковых, но видел истинных знатоков, сердца которых учащенно бились и глаза горели при одном только слове — Ньюмаркет.
