— Я часто спрашиваю себя, — тоном сдержанного осуждения говорил Антон, — где и на чем вы остановитесь? Когда закрепите свои позиции и утвердите свое имя в науке? Вы напоминаете летчика, который носится в небесах, не помышляя о запасах горючего и о выносливости самолета.
Я прекрасно его понимал. Ему надо было задержать мою мысль, угнаться за ней у него не хватало сил. Мы ни в чем так не расходились, как в понимании цели и долга перед наукой. Увлеченный новой идеей, я без размышлений отдавался ей. Безграничная покорность не лишала меня свободы и не делала рабом. Насладившись идеей, трудными поисками и удачами, я легко расставался с ней. Словно не было в прошлом счастливых и грустных минут, я, следуя к новой цели, мог о старой не вспоминать…
— Долг мой, дядя, предупредить вас, — с неожиданно пробудившейся нежностью заговорил Антон, — что вы попираете собственные интересы, топчете ногами то, о чем другие смеют лишь мечтать… Вы набрели на золотую жилу, сумейте же использовать ее. Вам величия и славы на всю жизнь хватит, хотя бы вы до конца дней палец о палец не ударили. Сколько ученых так прекрасно устроились, натворили в дни молодости чудес на грош и до старости этим спасаются. Как вам будет угодно, я собачьими головами заниматься не могу, придется эти опыты проводить без меня.
Неожиданное заявление Антона не удивило меня, я был к нему подготовлен. Меня даже обрадовала его неосмотрительность. Нелегко ему будет теперь продолжать поединок.
— Ты так рассуждаешь, словно не я, а ты несешь ответственность за лабораторию, — с преднамеренной холодностью проговорил я. — Не советую тебе настаивать, мне не хотелось бы беспокоить директора нашими спорами.
У Антона были чудесные нервы. Можно было позавидовать тому, как искусно он меня осадил:
— Я имел в виду, что общественные обязанности могут меня отвлечь в самую пору опытов. Надо ко всему быть готовым…
Наш секундант не стерпел и вмешался. Надежда Васильевна спокойно приблизилась к нам и со сдержанностью, которая, видимо, стоила ей немалых усилий, сказала:
— Пора тебе подумать о том, чтобы отсюда убраться. Никому ты здесь не нужен и никто тобой не дорожит…
Меня удивило ее обращение к Антону на «ты» и еще больше — та перемена, которая произошла с ним. Серьезный и уверенный тон сменился легкомысленно-балагурским кривлянием. Он подмигивал не то себе, не то нам и жалкой улыбкой пытался скрыть свое недовольство ее вмешательством.
— Ты мешаешь нам работать, — с той же холодной строгостью продолжала она, окидывая его презрительным взглядом. — Ты отравляешь нашу жизнь своим присутствием… Никто тебе не позволит издеваться над Федором Ивановичем. Ты уйдешь, пока еще не поздно!
Она стояла перед ним бледная, со сжатыми кулаками, готовая, казалось, вцепиться в него. Он произнес что-то нечленораздельное, и голос ее спал до угрожающего шепота.
— Я просила директора института убрать тебя. Он слушать об этом не хочет. Не вынуждай нас прибегать к мерам, которые тебе не придутся по вкусу. Не толкай нас на крайности!
Вместо ответа он сделал нетерпеливое движение рукой, словно перевернул страницу скучной книги, и злобно на нее взглянул.
— Ты отмахнулся от наших опытов, — продолжала она, — и даже не спросил, с какой целью мы их проводим. Мы умеем сшивать артерии и вены. Для пересадки сердца и легких этого достаточно. А хватит ли у нас искусства восстанавливать связи с головным мозгом? Ведь никто этого до нас не делал. Мы углубляем наши знания, чтобы служить науке, и ты нам для этого не нужен.
Беспомощный ли вид Антона погасил гнев Надежды Васильевны, или вспышка исчерпала ее силы, под конец голос звучал глухо и угрожающие нотки исчезли. Не взглянув на того, к кому обращена была ее речь, она круто повернулась и вышла…
* * *
После этого разговора трудно было надеяться, что наши отношения с Антоном наладятся. Он должен был уйти из лаборатории. Увольнение из института могло бы отразиться на его репутации, и я решил попросить моего друга убедить сына добровольно оставить нас. Обсудить это с ним я намеревался в ближайшую среду, когда мы встретимся в Большом театре на новой постановке «Евгения Онегина». Предстоящий разговор тем более казался мне удобным, что и Лукин собирался о чем-то важном со мной поговорить.
В тот день я рано освободился и отправился к моему другу на службу, чтобы до начала спектакля вдвоем погулять…
В жизни Лукина недавно произошла перемена, вызвавшая много толков среди его друзей и врагов. Причиной послужил незначительный случай, каких в практике санитарного инспектора немало. Результат был более чем неожиданным. Санитарный инспектор Лукин, как лаконично отмечалось в приказе, сложил с себя полномочия «в связи с переходом на другую работу».
Вот что предшествовало этому.
С давних пор установлено, что за спуск в речной бассейн загрязненных вод виновные облагаются штрафом. Расчетливые администраторы сочли наказание не слишком обременительным для бюджета предприятия и вместо постройки очистных сооружений предпочитали отделываться штрафом. Напрасно инспектор искал поддержки исполкомов. С тех пор, как эти суммы стали обогащать городской бюджет, власти охладели к подобного рода жалобам. Лукин задумал разлучить нарушителей закона с их высокими покровителями. В своем письме министру он предложил штрафы впредь зачислять не в местный бюджет, а в доход казны. Предложение было принято, исполкомы стали строже охранять воды от загрязнения, а Лукин, увлеченный гигиеной солнечного освещения, занял маленькую должность в коммунальном институте. Совпало ли его перемещение с новым увлечением, как он меня уверял, или ему не простили письма в высокую инстанцию «в обход» и «за спиной» начальства, как утверждали другие. — трудно сказать. Нашлись защитники дотошного инспектора, которые взяли его под защиту, но Лукин этой поддержкой не воспользовался.
Наши отношения с ним в последнее время улучшились. С тех пор как он увидел подопытных собак с двумя сердцами, он проникся уважением к нашим трудам и согласился с моими взглядами на долголетие. Лукин часто навещал нас в лаборатории и с нетерпением ждал опыта пересадки головы собаке.
Новый круг интересов моего друга должен был, естественно, стать и моим. Мне приходилось теперь выслушивать долгие рассуждения на тему «Как много значит ультрафиолетовое излучение для человека». Речь шла о давно знакомых вещах — о дыме, тумане, пыли, но теперь их зловредность определялась еще тем, что они поглощали ультрафиолетовое излучение солнца. Безжалостно укорачивая спектр великого светила, они оставляли жилища без живительных лучей, порождая рахит и туберкулез. Невинные частицы пыли, водяные пары и туманы, все чаще обволакивающие небо городов, оказались бичом человека. Столь неодолима эта преграда, что даже в летнюю пору благодатные лучи не всегда достигают земли. Все больше становится сумеречных дней. За полвека число их утроилось, и облучение городов неизменно слабеет. Чем не перемена климата? Случается, что буря поднимет миллионы тонн пыли в воздух, свет солнца померкнет, мгла, хоть свет зажигай. Но что значит редкое стихийное бедствие в сравнении с тем, что изо дня в день повторяется?..
Лукин искренне горевал по поводу световых неурядиц в эфире и собирался кое-кому «вправить мозги» и кое-кого «поставить на место». Нельзя мириться с теми, кому раз и навсегда все ясно на свете.
Институт, где Лукин обосновался, находился в одном из переулков, примыкающих к Пироговской магистрали. За каменным забором, скрытым густой зеленью двора, стоял старомодный четырехэтажный дом с широким крыльцом и причудливым сплетением лестниц внутри. В прошлом богадельня для престарелых людей, ныне этот дом снизу доверху был занят институтами. Поднявшись по боковой лестнице на третий этаж, я нашел Лукина в конце длинного коридора, вернее, не нашел, а услышал его голос. Он доносился из-за двери с налепленной на ней запиской: «Тише! Идет семинар!» Я вспомнил, что друг мой, по его выражению, готовит здесь «армию бойцов, готовых костьми лечь за счастье человечества». Два раза в неделю сюда являются санитарные инспектора, чтобы вникнуть в науку о значении солнечного света для городов.
