Я не читала их книгу.

Я заказала подержанный экземпляр через Интернет. Семья Барбары всегда близко общалась с семьей моей бабушки. Благодаря Барбаре Лиана и Жорж познакомились. Потом благодаря Жоржу Барбара познакомилась со своим вторым мужем Клодом. Разница в возрасте у Лианы и Барбары всего три года, и обе они, подобно своей матери, воспитали целую ораву детишек. Несмотря на разные характеры, и Лиана и Барбара отличались силой воли, какой-то непонятной жизненной энергией, умением радоваться жизни (за исключением периодов болезни Барбары). Обе сестры верили в любовь, в Бога и в преданность супругу. Обе вышли замуж за сильных мужчин, блиставших в обществе. Обе регулярно ходили в церковь, но ни одну из них нельзя упрекнуть в ханжестве. Обе сестры холили и лелеяли не только душу, но и тело. Обе гордились своим образованием.

В книге «Двое и безумие» Барбара пишет о смерти братьев. И одному, и другому едва исполнилось двадцать: один погиб от военной раны и заражения крови в Индокитае, другой – от пневмонии после купания в ледяной реке. Во время первых приступов безумия Барбара постоянно видела мертвых братьев, словно по-прежнему чувствовала себя ответственной за них.

Из многочисленных бесед я узнала, что почти все сестры моей бабушки, судя по всему, в юности были изнасилованы своими отцами. Об этом Барбара умалчивает.

Я никогда не увлекалась психогенеалогией и феноменами «повторения судьбы» – из поколения в поколение. Я не понимаю, как могут передаваться инцест, смерти детей, самоубийства и безумие.

Тем не менее факт остается фактом. Страшные события для моей семьи, для моих предков – не случайность, а закономерность, будто проклятие или традиция. И этого нельзя отрицать.

Люсиль оставили в Мезон Бланш почти на две недели. К ней пускали посетителей: Фореста, родственников, друзей из Общества любителей кошек. Спустя несколько дней после ее поступления в больницу Люсиль сообщили о смерти Батиста, сына Барбары и Клода. Он пустил себе пулю в лоб. Если пакт о самоубийствах существовал, Батист явно следовал ранее выношенному плану. Он стал третьим и последним участником суицидальной волны.

Люсиль покинула Мезон Бланш в состоянии глубокого внутреннего дисбаланса. Психиатр общался с ней всего дважды – при оформлении и при выписке, в остальное время Люсиль просто делали уколы и надеялись на лучшее. Лизбет отказалась помещать сестру в специальное учреждение и забрала домой. Однако очень быстро ситуация стала катастрофической – Люсиль выплевывала лекарства, творила черт знает что, на радость детям Лизбет – хитрила, выдумывала глупости, бегала по ковру на четвереньках и, стоило Лизбет отвернуться, пыталась смыться на воображаемую встречу. Когда Лизбет запирала сестру на ключ, Люсиль вслух громким голосом произносила все, что приходило ей на ум. Бесконечный поток слов, за которым последовали годы молчания.

Габриель решил отсудить нас у матери.

Только что вышедшая из больницы Люсиль предстала перед трибуналом и выглядела абсолютно сумасшедшей. Она едва держалась на ногах (ее привела подруга), рыдала, хохотала во все горло, играла словами и неистово требовала сигарету (хотя в суде курить запрещено). В итоге судья дал ей Camel.

Началось следствие.

В субботу и почти всю неделю Люсиль звонила нам в Нормандию. Она разговаривала с нами по очереди, задавала одни и те же вопросы, снова просила позвать Манон, снова просила позвать меня, спрашивала, какая в Нормандии погода. Люсиль, все еще убежденная в том, что я Дельфийский оракул, велела Манон описать ее глаза и заставила меня повторить слово в слово описание Манон. Беседа длилась больше часа, это был наш единственный контакт с матерью за много месяцев.

В конце концов Люсиль сбежала от Лизбет и уехала в Барселону, где поселился лучший друг Мило. Анри и его девушка Нурия встретили маму с распростертыми объятиями, несмотря на ее невменяемое состояние. Люсиль показали город, объяснили, что, где, когда. Люсиль хотела все видеть, все делать, все покупать. За несколько дней она накупила бесчисленное количество ненужных предметов (перьевых ручек, шариковых ручек, гипсовых разукрашенных Иисусов, коллекцию маленьких кактусов).

Тем временем Варфоломей, который выпускал приложение к газете «Либерасьон», напечатал там текст, написанный Батистом за несколько дней до смерти.

Люсиль вернулась в Париж, но странствия продолжались. Мама бродила по улицам и раздавала свои деньги. Лизбет и Мишель Б., друг Виолетты, провели с ней целый день в надежде спокойно доставить ее в больницу Сент-Антуан. По дороге Люсиль потребовала остановиться и зайти в кафе. Она танцевала на барной стойке, пела старые песни Шейлы, в общем, оттягивала возвращение в ад, как могла. В больнице Люсиль громко прокомментировала внешность врача и, обнаружив, что он левша (как и она сама), осведомилась о его психическом состоянии. В машине «Скорой помощи», которая снова везла Люсиль в Мезон Бланш, мама пела во все горло и кричала водителю, чтобы он прибавил газу (хотя обычно в машине она чувствовала себя нехорошо).

Вскоре Люсиль перевели в клинику Бель-Але рядом с Орлеаном, где она лечилась три или четыре месяца. Для мамы разработали специальную программу, несколько раз в день с ней беседовали врачи, но Люсиль продолжала бредить.

В текстах, написанных мамой позже, она вспоминает три лейтмотива, преследовавших ее на протяжении болезни: живопись, филокалия, мифология (Афродита и Аполлон), архитектура Виолле-ле-Дюка и «Великолепный часослов» герцога Беррийского.

(Вот фраза, прочитанная у Жерара Гаруста и произнесенная маминым врачом: «Мы страдаем безумием своей культуры».)

Из Бель-Але Люсиль прислала нам несколько писем. Она пыталась рассказывать о жизни в клинике, о своих процедурах, о врачах. Мы в ответ писали ей подбадривающие ответы, рассказывали о школе, об уроках, о новых друзьях. Люсиль сохранила все наши детские письма. Мы нашли их в ее квартире после ее смерти.

Спустя несколько недель безумие отступило. За ним последовал стыд, страшный стыд, и вина, которая так ни на минуту и не покинула маму.

Люсиль открыла глаза и увидела свою разрушенную жизнь.

Она почти потеряла детей, она потратила столько денег, сколько ей не заработать, она произнесла вслух позорные слова.

Да, это случилось, и с этим ничего нельзя было поделать.

Через несколько месяцев доктора сочли состояние Люсиль стабильным и выписали ее из клиники. Она снова поселилась в квартире на улице Фобур-Монмартр и снова вышла на работу – как раз в тот момент, когда ее собирались окончательно уволить.

За пару недель до наступления лета нам разрешили наконец увидеть Люсиль. Выходные спланировали заранее. Предполагалось, что Люсиль приедет нас встречать не одна. Габриель отвез нас на вокзал Верней-сюр-Авр, в машине мы все трое плакали.

В поезде, возвращавшем нас в Париж, мы старались подготовиться к встрече с мамой. Пока мы приближались к Парижу, страх возрастал. Мы не могли ни во что играть – ни в «потерянный предмет», ни в загадки, ни в «да и нет».

На вокзале Монпарнас мы двинулись к выходу, прижавшись друг к дружке. Страх перебивал радость.

Люсиль стояла на платформе посреди столпотворения, маленькая, со светлыми волосами, в синем пальто. Люсиль пришла вместе с Виолеттой и подругой. И вдруг – все исчезло, осталось только мамино бледное худое лицо. Люсиль целовала нас по очереди, обнимала, сгребала в охапку, мы едва стояли на ногах.

В метро Люсиль взяла Манон за руку. Они шли впереди, а я позади. Я шла позади и смотрела на мамин хрупкий прозрачный силуэт. Она обернулась – улыбнулась.

Люсиль превратилась в маленькую, хрупкую, рассыпающуюся, только что склеенную, кое-как налаженную, но не починенную фигурку на фоне огромного грохочущего мира.

Из всех воспоминаний о маме это, несомненно, самое болезненное.

Как только Люсиль покинула клинику, начались судебные слушания. Мы с Манон должны были разговаривать с психологами и психиатрами, проходить тесты, отвечать на вопросы, рисовать свою семью и свой дом, раскрашивать их в разные цвета.