Мы вскоре познакомились с Рамо, семьей с семью детьми, которых их мать растила в одиночестве. Они въехали в дом по соседству, мы стали ходить друг к другу в гости и обмениваться всем подряд – полдниками, играми, ручками, куклами и так далее. Мы дружили много лет. Я мечтала носить лифчик, как Эстель, старшая из сестер, и нравиться мальчишкам.

Мы делились на группы по возрастной категории, а для больших игр собирались все вместе. Мы с подружками устраивали на лужайке перед домом бесплатные концерты и подражали Клоду Франсуа, повторяя его песни и движения.

Сандра чуть дальше, чем Рамо, но, невзирая на слухи, родители позволяли ей к нам приходить и даже оставаться на ночь. Сандра – моя первая лучшая подруга. По средам Сандра отправлялась в церковную школу – там давали пирог и много-много апельсинового сока. Я хотела туда записаться, но Люсиль не разрешила.

По-своему мы вели вполне упорядоченную жизнь. Люсиль работала в Париже, Тибер занимался домом и покупками.

Через выходные нас с сестрой забирал Габриель. Он приезжал на «BMW», останавливался перед домом и ждал, пока его королевы выйдут.

На каникулах или по праздникам мы часто навещали бабушку с дедушкой в Пьермонте. Лиана и Жорж покинули Париж, агентство Жоржа закрылось, все братья и сестры Люсиль, за исключением Тома, устроили собственную жизнь.

Когда мне исполнилось семь лет, Люсиль отвезла меня в Лондон. Не знаю почему. Может быть, в честь того, что я достигла сознательного возраста. На рынке Портобелло Люсиль купила мне две мини-юбки, одну розовую, одну зеленую – обе в форме трапеции. Я их носила до тех пор, пока они прикрывали попу, и на протяжении многих месяцев они составляли главное богатство моего гардероба. На смену им пришли бархатные узкие штанишки «Newman» персикового цвета, доставшиеся мне от дочери маминой подруги. Очередное единственное сокровище, которым я безмерно гордилась.

Ничто не имело значения: ни лобковые вши, которые Люсиль и Тибер принесли из кинотеатра (согласно официальной версии) и которые надолго поселились у нас в волосах (у Манон даже в бровях); ни опоздания в школу; ни то, что от моей головы за сто метров воняло уксусом (Люсиль не успела его смыть); ни то, что Тибера задержали при краже готового жаркого в супермаркете; ни настойчивость Жюльена, который умолял меня поласкать его член и дать ему кончить (я согласилась только при условии, что надену резиновую перчатку). Жизнь казалась полной сюрпризов.

Летом мы ездили в лагерь натуристов в Монталиве, где Люсиль и Тибер снимали бунгало среди сосен. Там мы встречались с друзьями, знакомились с новыми людьми, которые приходили, уходили, ставили палатки. Мы нагишом лежали на песке, нагишом ходили в магазин, нагишом купались в бассейне, нагишом ступали по колючкам в лесу. Сандру, которую мы брали в отпуск, родители вынуждали доказывать свою чувствительность к солнцу. Моя подруга получала право появляться на пляже в трусах от купальника лишь после того, как родителям удавалось рассмотреть ее интимное место.

Я очень люблю фотографии этих лет, сделанные Тибером. В них отразилась эпоха. Мне нравятся ее цвета, утопичность и поэтичность. Люсиль сохранила многочисленные фотографии и пленки, которые я проявила уже после ее смерти. На одном из снимков мама в толпе во время демонстрации в Ларзаке, на другом – Люсиль в расклешенных брюках в разноцветную клеточку держит на руках Манон. Меня очень вдохновляет и веселит серия фотографий, на которых Манон в бело-зеленом платьице в стиле семидесятых, пухленькая и загорелая, играет в саду со шлангом и невероятно гримасничает. Есть еще забавная фотография, где мы с друзьями (человек двенадцать) позируем голые, как червяки, перед бунгало в Монталиве. Дети впереди, взрослые позади, все улыбающиеся, стройные и гордые.

На некоторых фотографиях присутствуют Лизбет, Жюстин и Виолетта. Думаю, в тот период мама еще не так одинока.

Мама часто служила моделью для Тибера, на его снимках она особенно красива.

В свете гаснущего дня Тибер со спины сфотографировал Манон и Гетана, сына подруги Люсиль, на пляже. Голые загорелые ребятишки идут, держась за руки, при этом песок липнет к их ногам и к попе. Этот снимок Тибер потом превратил в плакат, который продавался тысячными тиражами по всей Франции.

В моей коллекции также есть фотография Манон и меня с портфелями по дороге в школу в Йерре. Мы стоим посреди улицы, обернувшись, я в какой-то невероятной шотландской юбке, и у нас обеих после каникул выгоревшие, практически пепельные волосы.

Эти фотографии и каждая деталь на них (одежда, прически, украшения) составляют часть моей личной мифологии. Если место может служить хранилищем эпохи, то для меня Йерр символизирует эпоху «до». До тревоги. До страха. До того, как Люсиль слетит с катушек.

Память очень избирательна, и со временем в нашем сознании может уцелеть далеко не все.

Несколько месяцев назад один добропорядочный журналист, с которым я давно знакома и чей такт меня восторгает, предложил мне поучаствовать в серии радиопередач о писательских местах. Есть ли у меня особенно важное знаковое место? Какой-нибудь курорт, дом семьи, хижина, затерянная в лесах, скалистый берег, о который разбиваются волны? Я сразу подумала о Йерре. Журналист согласился. Для меня Йерр – воспоминание о золотом веке, принадлежавшем лишь мне одной. Уверена, что Люсиль и Манон воспринимали это место иначе.

Мы прожили там четыре года, два года с Тибером и два без него. То ли Люсиль его бросила, то ли они просто расстались. Для Люсиль Тибер являлся всего лишь точкой отсчета, переходным периодом. Жюльен, его сын, продолжал жить с нами до самого переезда.

Я смутно помню два года без Тибера. Люсиль тогда общалась с новыми людьми, многие старые знакомые пропали.

Люсиль без памяти влюбилась в Небо, и тот до конца маминых дней считался ее великой несчастной любовью. Небо, итальянец по происхождению, с черными волосами и зелеными глазами, обладал неоспоримым магнетизмом. Его называли любимцем женщин, мужчиной, который ни к кому не привязывается, мужчиной со скандальной репутацией, недоступным мужчиной. В течение нескольких месяцев Небо проводил вечера у нас дома, на нашем белом паркете, иногда приводил друзей, но не пытался подружиться с нами. Я слушала разговоры взрослых, имена, которые они произносили – Фрейд, Фуко, Вильгельм Райх, – пыталась запомнить непонятные аббревиатуры.

Эстель Рамо торжественно приняла причастие и получила в подарок часы и кружевной лифчик. Я впала в истерику и потребовала, чтобы меня немедленно записали в церковную школу. На это мама ответила, что, во-первых, ни в какую церковь я не пойду, а во-вторых, у меня еще не выросла грудь.

Когда нас обокрали, взяли мамины украшения и проигрыватель, Люсиль решила навести в доме порядок и велела нам прибраться в комнатах.

Вскоре Люсиль поступила на работу к производителю кожаных сумок разных расцветок.

Небо оставался с Люсиль несколько месяцев, затем бросил ее. После его ухода мама никак не могла взять себя в руки, ее печаль разрывала мне сердце, казалась мне ненормальной и загадочной.

Мир вокруг нас вдруг стал уменьшаться, матрасы уже не выглядели ярко-зелеными, с паркета тоже постепенно сходила краска.

Люсиль уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы играли в мяч на розовых дорожках, слушали Ринго и Дейва на портативном электрофоне, подстригали волосы куклам. Между выходом из школы и появлением в доме Люсиль царило блаженное время детства, время бродяжничества, время, когда для полноты жизни было достаточно хрустящего леденца, время, когда минуты просачивались сквозь наши липкие пальцы, и мы думали, что впереди – вечность.

Иногда по вечерам на мосту над железной дорогой в бледном свете фонарей, выстроенных один за другим, словно члены принимающей делегации, мы ждали поезд, который привозил маму из Парижа. Несмотря на всю нашу безмятежность, мы начинали понимать: Люсиль что-то гнетет – усталость ли, одиночество ли – что-то, против чего мы не могли бороться.