Однажды Люсиль уйдет из семьи, покинет шумный, полный движения и жизни дом. Она останется одна, словно осколок прекрасной вазы. И тогда мир повернется к ней жестокой или милосердной стороной.
Жан-Марк не спустился к завтраку, не спустился к десятичасовой мессе. Лиана озадаченно посмотрела на часы и хотела пойти разбудить мальчика, но передумала. Накануне Жан-Марк много времени провел в бассейне, тренируясь перед региональными соревнованиями, и теперь, конечно, нуждался в отдыхе. Он заслужил крепкий восстанавливающий сон. Лиана решила подождать и отправиться на мессу в полдень. Жан-Марк единственный из детей верил в Бога, и Лиане доставляли удовольствие еженедельные визиты в церковь в сопровождении сына. Мило и старшие дети уже давно отказались от мессы, Жорж после смерти Антонена и слышать не хотел о причастии, Жюстин и Виолетта изучали закон Божий, но еще не повзрослели достаточно, чтобы разделять с матерью веру. Только Жан-Марк с радостью посещал церковь вместе с Лианой и даже без нее. Жан-Марк любил вставать на колени, складывать руки в мольбе и шепотом обращаться к Богу – он сам однажды так сказал Лиане. Мальчик молился не за себя, а за других – за тех, кому плохо, кто в беде, кто страдает. Жан-Марк всегда чувствовал, если у кого-то рядом с ним тяжело на сердце.
Для Лианы вера оказалась подарком небес, таким же, как Жан-Марк, которого она усыновила и полюбила девятью годами ранее, таким же, как ни на кого не похожий малыш, которого она родила и который принес ей столько счастья. Том уже самостоятельно держался на ногах и вот-вот мог сделать первый шаг.
Жан-Марк не спустился и к полуденной мессе, и Лиана почувствовала тревогу, которую немедленно изгнала из себя, выпив чашку обжигающего чая. Наверное, мальчик сильно устал на тренировке. Почему бы не пропустить мессу раз в жизни и не отоспаться? Скоро Жан-Марку исполнится пятнадцать, и он поступит в Академию изобразительных искусств, где Варфоломей уже проучился два года.
Как же младший брат обрадовался, узнав, что его приняли! Лиана вспомнила счастливую гордую улыбку Жан-Марка, когда ему объявили новость…
Люсиль нежилась в постели, то засыпая, то просыпаясь от чьего-нибудь крика, смеха, скрипа стула. Завернутая в мягкое теплое одеяло, она чувствовала себя погруженной в дремлющие воды глубокого чистого озера. Ей совершенно не хотелось ни вставать, ни даже раздвигать шторы. Семья недавно вернулась из отпуска, и Люсиль изобретала способы продлить состояние отдыха и блаженной лени, ни о чем не думать, ничего не делать, позволить событиям происходить самим по себе. Совсем скоро ей предстояло начать новый учебный год. Люсиль ненавидела начало учебного года – составление графика, планирование занятий, спешку. К тому же после отчисления из Бланш-де-Кастиль ее записали в Пижье.
Лиана надела пальто. Она решила разбудить Жан-Марка после мессы. Жорж уехал по делам в Пьермонт, так что ругать мальчика за лишние часы благотворного сна некому. Жорж считал, что долго спать позволено лишь слабым и больным людям, а здоровые и активные обязаны рано вставать даже по выходным. Как бы эта теория ни раздражала недисциплинированных подростков и ленивых девчонок…
Прежде чем покинуть дом, Лиана постучалась к Люсиль. Через несколько секунд Люсиль откликнулась сонным голосом.
– Я на мессу, дорогая, скоро вернусь.
Люсиль встала и открыла дверь.
– В четверть первого надо поставить курицу в духовку, я все приготовила.
Люсиль кивнула и закрыла дверь.
Лиана отправилась в церковь. Она чувствовала, как в животе постепенно разрастается шар недоверия и страха, но не обратила на него внимания и ускорила шаг. Внезапно она остановилась. Все-таки странно, что Жан-Марк спит так долго, обычно он так долго не спит. Он никогда не пропускал мессу! Лиана развернулась и побежала так быстро, словно за ней гнался сам дьявол. Задыхаясь, она преодолела лестницу. Чем ближе она подступала к спальне сына, тем сильнее билось ее сердце.
Люсиль услышала, как мама стучится к Жан-Марку, зовет его. Люсиль услышала, как мама открывает дверь.
Больше она не слышала ничего.
Лиана нашла мальчика распростертым на кровати с полиэтиленовым пакетом на голове. Она бросилась к сыну, сорвала пакет. Жан-Марк лежал неподвижно с открытым ртом.
Три дня тело Жан-Марка, облаченное в темный костюм, оставалось в доме. Его кровать, словно стражи, окружали горящие свечи. Братья и сестры время от времени к нему заходили. Несколькими неделями ранее Варфоломей возмущался тем фактом, что Жан-Марка тоже приняли в академию. С каких пор его младший брат обнаружил в себе способности к изобразительным искусствам?! Варфоломей не хотел, чтобы у него на хвосте кто-то сидел. Однако теперь, когда Жан-Марк умер, Варфоломей, никогда не веривший в Бога, с утра до вечера молился о чудесном воскрешении. Он отдал бы что угодно, лишь бы вернуться назад, лишь бы Жан-Марк не исчез, лишь бы семья снова не переживала утрату.
Пресса подняла шумиху. Журналисты стучались во все двери, звонили по телефону и дежурили под окнами. Жорж в грубой форме прогонял одного за другим. Впрочем, собиратели информации не теряли надежды и продолжали караулить братьев и сестер мертвого подростка. Люсиль, подобно остальным членам семьи, появлялась на улице, закутавшись в шарф, глядя прямо перед собой и храня скорбное молчание.
Родители спокойно и по-деловому объяснили детям, что Жан-Марк, поскольку его били в детстве, привык защищаться и прежде всего закрывать голову. После тренировки он закрыл голову пакетом и уснул. Жан-Марк умер, задохнувшись во сне. Вот и все. И больше ни единого комментария.
Тяжелый дух смерти не давал свободно дышать ни одному из членов семьи Пуарье. Жорж подскакивал от каждого нового звонка. От детей прятали газеты со скандальными заголовками. Жорж был в ярости – его сын умер, и не о чем больше рассуждать!
Но разве в пятнадцать лет человек может случайно уснуть с полиэтиленовым пакетом на лице? Этим вопросом задавалась Люсиль и, конечно, ее братья и сестры. А если Жан-Марк решил покончить с собой – что толкнуло его на такой шаг? Какая боль? Какое отчаяние? Жан-Марк выглядел счастливым. Но за что он наказал живых, тех, кто любил его?
Когда я решила написать эту книгу, после долгих мучительных переговоров с самой собой я пришла к выводу, что смогу додумать историю своей семьи и превратить правду в полуправду, в художественный текст. Я думала, что владею ситуацией. Я думала, что мне удастся выстроить сюжет, динамичный и захватывающий, что завязка, кульминация и развязка мне по плечу. Я думала, что сумею нафантазировать, наврать с три короба, ни разу не споткнувшись. Я думала, что факты биографий, словно разные ингредиенты, можно слепить вместе, как тесто, дрожжевое или слоеное, которое меня научила делать Лиана. Я думала, стоит только скрепить факты, а потом раскатать, уплотнить ладонями, а может, даже подбросить к потолку и посмотреть, прилипнет или нет…
Но нет.
В результате я не способна ни к чему притронуться. Я сижу часами за компьютером, закатав рукава, словно мясник в своей лавке, и боюсь предать историю, перепутать даты, места, возраст, я боюсь испортить повествование, которое столь тщательно разработала в своей голове.
Я не могу всецело охватить реальность, но и выдумать все не могу, я постоянно ищу правильный угол зрения, который позволит увидеть прошлое совсем близко и не исказить его бесконечными догадками.
Каждый раз я мучаюсь от того, как сложно мне описывать маму, подбирать слова. Я все время слышу ее голос. Люсиль очень мало рассказывала о своем детстве. На самом деле она вообще не рассказывала. Она утверждала, что таким образом отказывается от семейной мифологии, отказывается превращать биографию в фикшн.
Я не слышала от мамы ни об одном событии ее детства. Ни одного воспоминания от первого лица, ни малейшего намека на ее точку зрения. И мне очень не хватает именно этого – ее взгляда, слов, которые бы она использовала, ее подробностей, ее оценки, ее мнения. Разумеется, она упоминала о смерти Антонена, о своих фотосессиях, о Лиане, об отце – с чувством, со страстью, резко, но не повествовательно, а словно бросая камни, словно освобождаясь от груза.
