Вскоре он знакомится с Лианой.

На трех недостающих кассетах – в основном рассказы о карьере Жоржа во время оккупации: его работа в газете, преданность (если не сказать – поклонение) Комбелю, чьей смелостью и порядочностью он восхищается, многочисленные встречи (в частности – с Робером Бразильяком). Жорж повествует о том, как после освобождения от гитлеровской оккупации Комбель отказался покинуть Францию, его арестовали и приговорили к пятнадцати годам принудительного труда, а затем, в 1951 году, наконец отпустили.

Семья Жоржа знала о его работе в «Révolution nationale». Все знали. Многие недоумевали, не понимали убеждений Жоржа. Однако никто из братьев и сестер Люсиль не задавал Жоржу вопросов. Никто не хотел ранить его чувства, и никто его не судил.

Насколько я знаю, большинство детей Жоржа (их политические взгляды не совпадали со взглядами отца) считали его реакционером. Достигнув сознательного возраста, я тоже не задавала деду вопросов, но помню, что к старости он стал очень язвительным, с горечью отзывался о прессе, о телевидении, о левых революционерах, о фиктивных левых, о лицемерных правых, о демагогах и умных ораторах, о плохих дорогах, о плохих певцах, о телевизионных ведущих с крохотным запасом слов, о бестолковых подростках и о причудах нового времени. На семейных обедах строго-настрого запрещалось говорить о французском кино, о политике и о пастеризованном камамбере. Несмотря на обстоятельства жизни, до последнего вздоха Жорж боролся за нелепые нереализуемые идеи…

Записи на последних двух кассетах свидетельствуют о том, что Жорж сомневался и сам себя казнил за свое поведение в эпоху войны.

Однако он ни слова не проронил о своем отце, который, потеряв работу в «La Croix du Nord», отказался сотрудничать с «Journal de Roubaix», терпевшем немецкую цензуру, и вместе с клошарами ходил обедать в бесплатную харчевню.

После освобождения от немецкой оккупации Жорж целый год не мог получить удостоверение о профессиональном стаже – ведь он работал, пока все остальные протестовали и страдали, отстаивая интересы Франции. Жорж утверждал, что ему повезло благодаря протекции Франсуа Шале.

«Стоило ли писать для газеты «Révolution nationale», которая не являлась оппозиционным изданием? Не знаю…» – размышлял Жорж, возвращаясь к своей деятельности во времена оккупации.

В течение нескольких недель я раздумывала над тем, стоит ли мне заострять внимание на исповеди Жоржа или же оставить ее в стороне. Имеет ли она какое-то отношение к страданиям Люсиль? Люсиль умела передавать зашифрованные сообщения, и если она что-то скрывала, то неспроста.

Недавно я прочла книгу Жерара Гаруста «Беспокойная»[7]. И Люсиль, и Гаруст страдали маниакально-депрессивным психозом, который теперь называется биполярностью. В книге художник рассказывает о своем отце, патологическом антисемите, который сделал состояние на расхищении еврейских благ. Ужас и стыд за отца преследовали Гаруста всю жизнь.

Жорж не отличался ни антисемитизмом, ни фашизмом. Ни разу не слышала от него ничего, что могло бы быть интерпретировано в подобном ключе, а ведь Жорж всегда выражался прямолинейно и трубил о своих взглядах во все горло. Думаю, во время войны, как всегда, дедом руководила жажда знаний – любых.

Разумеется, Люсиль много думала о прошлом отца и о парадоксах его выживания, но вряд ли она однозначно судила о его действиях.

Она ненавидела его по иным причинам.

В целом Жорж записал более пятидесяти часов воспоминаний. Все начинается на Севере, во времена его раннего детства, и заканчивается в 1954 году со смертью Антонена, словно Жорж так и не смог переступить через эту трагедию. Спустя тридцать лет после несчастного случая я слышу голос своего деда: он вспоминает субботний день, страшный день, изменивший жизнь его семьи. Жорж с трудом подбирает слова, хрипит, теряется в догадках, проклинает поезд и дорогу в Л., маскирует свою боль, как может. Честно говоря, его версия событий отличается от всех остальных.

Жорж обладал невероятной памятью на имена, лица, словечки, самые разные детали. Иногда, вспомнив смешную историю, рассказанную Лианой за обедом, или какую-то важную подробность, дедушка делает в своем устном романе отступления – поясняет, уточняет, развивает мысль. Представляю себе Жоржа и Лиану одинокой зимой на кухне в Пьермонте: Жорж выходит из кабинета, где провел все утро в компании магнитофона, и садится напротив Люсиль перед тарелкой обжигающего супа, спрашивает, как звали жену такого-то, мороженщика Сен-Пале, сколько лет было Люсиль, когда пришлось ее побрить, чтобы она не рвала на голове волосы. Вместе муж и жена восстанавливают из руин свой маленький мир пятидесятых, эпоху славы и беззаботного счастья…

Как я и думала, по записям Жоржа легко возродить атмосферу, в которой жили бабушка с дедушкой. Выскакивая замуж за Жоржа, Лиана предупредила его, что хочет двенадцать детей. Даже не предупредила, а поставила ультиматум. Жорж покорно согласился. До рождения Мило он наслаждался жизнью, играл в отца, радовался регулярным беременностям жены и ее крепкому здоровью. Затем на дедушку накатила тоска: вшивое агентство, пятеро детей за шесть лет, ноль сбережений, постатейные гонорары в «Radio-Cinéma», но никогда никакой уверенности в завтрашнем дне. Однажды Жорж решил взять тайм-аут. Тайм-аут распространялся и на Лиану, но перечить она не смела. Она стала жить по методу Огино-Кнауса, однако через несколько месяцев умудрилась забеременеть девочкой – Жюстин.

Жорж сначала счел ее беременность мелким жульничеством, но постепенно смирился. А чтобы ответить злым языкам, поговаривавшим, будто Пуарье наплодили малышей ради пособия для многодетных семей, дедушка всем разослал уведомительные письма, сделанные по образцу дисконтной карты Национальной компании железных дорог:

«Пуарье с радостью оповещают вас о том, что теперь их скидка на билеты 75 % на зависть всем!»

Поскольку фотографии Жюстин под рукой не оказалось, Жорж использовал фото Мило во младенчестве – чужой глаз все равно не отличит.

Еще через несколько месяцев Лиана забеременела Виолеттой. Жорж вяло протестовал, разумно заключив, что жена над ним смеется, и перестал контролировать ситуацию.

«Улица Мобеж» – период вечной нехватки денег, хотя отношения Жоржа с финансами всегда основывались на неприятии действительности. Дедушка жил не по средствам, а Лиана старательно вела учет (я видела дома у Виолетты тетради, найденные в домике Пьермонта, куда Лиана записывала даже самые незначительные траты), следила за выплатами пособия, а вместо няни звала Мари-Ноэль, когда выбегала что-нибудь купить.

На «улице Мобеж» царила беспечность: двери, открытые всем ветрам, не защищали семью от неприятностей внешнего мира, зато открывались навстречу друзьям днем и ночью. Это было время сытных обедов, приготовленных из ничего (где бы Жорж ни появлялся, в ресторане или на вокзале, он зазывал первых встречных на обед), стирки пеленок, болтовни допоздна и головокружительных планов. В гости к Пуарье наведывались соседи снизу и соседи сверху, друзья оттуда, друзья отсюда, молодые иностранки-волонтеры, журналисты, начинающие и матерые, артисты кабаре, младший брат Жоржа, сестры и прочие родственники Лианы, Жильберта Паскье, которая вышла замуж за авиадиспетчера, Пьер Дак и Франсис Бланш (несколько месяцев Жорж работал с ними после войны).

Что бы ни происходило в течение дня, Лиана обязательно проваливалась в глубокий сон на часик-другой. Вопрос выживания – заявят впоследствии свидетели.

Представляя себе бабушку с дедушкой вместе, я вижу странную, но гармоничную пару, очень жизнеспособную и энергичную. Они, безусловно, достойны уважения. Недаром Лиана направо и налево объявляла, что брак принес ей счастье и свободу. И действительно – ее жизнерадостности, смеху, ее легкости не было равных!

Жорж отдавал дань своей супруге и многим жертвовал ради семьи.