– Эй, – закричал мистер Пэтел, подбегая к двери, – иди сюда. – Он орал громко, Эдвард обратил свой скорбный лик на мистера Пэтела и приветливые огни его кафе и, не глядя на дорогу, перемахнул в пару прыжков на противоположную сторону, едва не попав под мотоцикл, за что водитель осыпал его проклятьями.

– Девочка, – сказал Эдвард, задыхаясь, – я ищу маленькую девочку.

– Она тут, в целости и сохранности. – Мистер Пэтел снова встал за прилавок, наблюдая оттуда за долговязым мальчишкой, который уселся подле Виктории и принялся вытирать ее лицо салфетками, которые веером стояли в салфетнице на столе. Казалось, что он сам сейчас растворится в слезах. Две старшеклассницы, хоть он и был для них слишком юн, все же решили продемонстрировать ему свою женственность, выпятив груди и надув губки. Он ничего не заметил. Виктория все рыдала, да и он сам был охвачен каким-то крайне сильным чувством.

– Я хочу пить, – выпалила Виктория, и мистер Пэтел подал стакан апельсинового сока с мякотью, жестом давая Эдварду понять, чтобы и не пытался за него заплатить.

Эдвард протянул стакан Виктории, а она уже возмущалась – к ней, большой девочке, относятся как к младенцу, но все же она испытывала благодарность, поскольку в тот момент ей очень хотелось быть просто ребенком.

– Извини, я должен был забрать тебя вместе с братом, – сказал Эдвард.

– Ты что, меня не увидел? – обвинила его Виктория.

Эдвард покраснел, эти слова явно задели его за живое. Ведь именно в этом он жестоко упрекал сам себя. Ему велели забрать маленькую девочку, но он совсем не подумал, что ему поручили взять черного ребенка. Эдвард мог придумать тысячи оправданий: что его отвлекли другие дети, бежавшие к воротам, шум, ужасное поведение Томаса, но на самом деле он не взглянул на Викторию, потому что она была черная. Но он ее заметил. Это не имело бы значения для большинства людей, входивших в эти ворота и выходивших из них, но Эдвард, родившийся в доме либералов, испытывал агонию бурного самоотождествления со всеми бедами стран третьего мира. Он учился в куда более престижной школе, хотя давным-давно посещал и эту, и там, в рамках различных проектов, его и его одноклассников «просветили». Мальчик собирал деньги для больных СПИДом и умирающих от голода, писал сочинения об этих и прочих несправедливостях нашего мира, его мать Джесси тоже выступала за всевозможные благие дела. Его поступку не было совершенно никакого оправдания, и его просто мутило от стыда.

– Ну, пойдешь со мной? – спросил Эдвард скромно у этого несчастного ребенка, а она молча встала и подала ему руку, чтобы он мог ее отвести.

– Бедная девочка, – сказала одна из старшеклассниц, она была явно тронута.

– Ну, не знаю. По-моему, у нее все нормально, – ответила вторая.

– Тут не очень далеко, – сказал Эдвард девочке, которая была вдвое ниже его. Говоря с ней, он наклонялся. А она тянулась к нему, уверенная, что должна вести себя как большая, и, все еще всхлипывая, заглядывала в его лицо, искаженное беспокойством за нее.

– До свидания, Виктория, – сказал мистер Пэтел строго и как бы наставительно; хотя это, скорее, было направлено на белого мальчишку, напомнившего ему какое-то насекомое, каких полно летом, с длинными ногами и усиками – комара-длинноножку.

– До завтра! – крикнул он им вслед, вдруг осознав, что об этом мальчишке ему совершенно ничего не известно, и решив дать ему понять, что за Викторию есть кому постоять. Но дети уже вышли на улицу и решительно зашагали по мокрой листве и лужам.

– Куда мы идем? Куда? – выспрашивала девочка, но голосок ее был так тих, что Эдвард не слышал, зато он постоянно наклонялся к ней и улыбался, не зная, что вид у него при этом был измученный.

Когда Виктория уже подумала, что им придется идти, пока у нее не отвалятся ноги, они зашли в ворота и направились к дому с ярко светящимися окнами – целый ряд таких домов стоял там, как обрыв.

Эдвард повернул ключ в замке, и они оказались в большом зале – Виктория приняла его за магазин: из тех, в окна которых она глазела иногда на главной улице. Ярко, светло, тепло (а ведь из-за пронизывающего ветра она уже насквозь продрогла), в огромном зеркале рядом с Эдвардом, таким же взъерошенным, отражалась она – да, она самая, Виктория, перепуганное создание с открытым ртом, вылезшими на лоб глазами, а Эдвард уже стянул с нее куртку и бросил на подлокотник красного кресла. Он пошел дальше, Виктория побежала за ним, бросив ту себя, что в зеркале. И вот они оказались в такой огромной комнате, в какой ей бывать еще не доводилось, если не считать школьного зала. Эдвард потянулся за чайником, налил в него воды из-под крана, и Виктория решила, что эта часть комнаты служит кухней. Всюду валялись игрушки. Она подумала, что тут должен жить Томас, тогда где же он?

– Где он? – прошептала она, и Эдвард, возившийся с чашками и блюдцами, застыл, пытаясь понять, что она имеет в виду.

– А, Томас? Он ушел ночевать к другу, – объяснил он. – Садись. – Девочка осталась стоять, тогда он поднял ее и усадил в кресло, такое мягкое и теплое, что Виктории почудилось, будто оно ее обнимает. Она осторожно осматривалась, опасаясь, что увидит что-нибудь запредельное для ее понимания. В эту огромную комнату влезла бы вся квартира ее тети. А потом, разглядывая все вокруг с разинутым ртом, девочка повалилась и уснула: слишком уж был насыщенный день.

Эдвард, привыкший к обращению с малышами – он все еще считал Викторию совсем маленькой, ведь она была такой крошкой, – уложил ее на подушки, чтобы ей было удобнее, и принялся рыться в огромном холодильнике в поисках чего-нибудь съестного. Где его мать, он не знал, но предпочел бы, чтобы она была тут. Эдвард договорился встретиться с друзьями со школы, но вот застрял с этим ребенком, которого он так ужасающе обидел… следует упомянуть, что в его жизни уже близился пубертатный период, так что мальчик стал очень стыдлив, несчастен, имел много претензий к собственному окружению и страстно восхищался всем, чего не было в Британии, был ярым поборником справедливости, злился на мать, в которой, в какой-то степени, видел воплощение всех реакционных сил, до смерти презирал отца, вальяжного и равнодушного к страданиям, – ведь именно об этом говорило его всегда хорошее настроение. Поэтому в итоге, лет восемь спустя, Джесси Стэйвни скажет ему, да и всем, кто в тот момент окажется поблизости: «Этот твой чертов переходный возраст, боже мой, боже мой, он мою жизнь лет на двадцать сократил».

Эдвард сел, как обычно, с таким видом, будто у него нет времени на безделье, и начал есть йогурт – с низким содержанием жира, обогащенный витамином Д, – мрачно обдумывая дилемму, которая предстала перед ним из-за Виктории. А она спала.

Во снах – Виктория страдала от кошмаров и лунатизма – ей иногда являлась мать, она улыбалась, но дотронуться до нее не получалось, она все ускользала от тянущейся руки дочери. Она умерла пять лет назад. У Виктории были дяди, а отца не было, по крайней мере, ее мать никого не признавала. Ни один «дядя» не предъявил на нее претензий и не взял на себя эту ответственность. У тети – настоящей тети, сестры матери, – своих детей не было. Она только пришла к соглашению с самой собой, что ей повезло: ведь дети – это такая обуза, как вдруг на нее свалилась четырехлетняя сирота. Она была социальным работником. Жила в муниципальной квартире – одна спальня, гостиная, кухня и душ – в муниципальном районе, в доме имени Фрэнсиса Дрейка[6] (три других дома были названы именами Фробишера[7], Уолтера Рэли[8] и Нельсона[9]), дети из этих домов ходили в ту же школу, что и Виктория. Она свела всю свою жизнь до работы, которую любила, но когда племяннице пришлось переехать к ней, тетя не демонстрировала нежелания, только некоторую усталость.