ПАНДОРА. Ну а ты, Мария?

МАРИЯ. Что я делала в то время?

ПАНДОРА. Да, что ты делала в то время?

МАРИЯ. Во мне было пусто и гулко. Так я существовала. В ожидании — малейшее потрясение с силой отдавалось во мне, и во всем чудилась опасность события. Как круги, расходящиеся от камня, брошенного в озеро или реку, я, как тебе сказать, я чувствовала себя так же, как в тот миг, когда впервые увидела море. Помню свой смех, кожу в пупырышках, купальник, меня трясло от безумия и наслаждения, хоть я и не понимала языка счастья, на котором море говорит с нами летом. Потом я бродила то тут, то там, но все говорили мне, что я зря трачу время, что в меня вселился дьявол. Я нашла работу в других городах и побывала даже в Германии с одним южанином, который работал там в ресторане. Помню свечи, утопленные в бутылках, запах пиццы и шумных прожорливых студентов. Там было так тоскливо, что я вернулась и с тех пор ничего не делала, пока не открылась передо мной одна дверь: конечно, не просто какая-то там дверь, но все-таки не та, о которой я мечтала. Но так надо было, в любом случае. Таков закон. Я сложила скатерти, убрала в шкафы стопки постельного белья и стала думать об иных мирах в этом мире, который становился все меньше. Все пронеслось, как легкое дыханье, и только пламя дрогнуло слегка.

ПАНДОРА. Ты так только говоришь, но все вибрирует вокруг тебя.

МАРИЯ. Нет, все спокойно, спокойно даже в моей душе.

ПАНДОРА. Но ты поешь.

МАРИЯ. Да, иногда, как все здесь. Но уже не так, как раньше. Мы помним мелодии, слова, но будто что-то древнее, забытое вдруг запевает в нас.

ПАНДОРА. То, чего уж больше нет?

МАРИЯ. Не знаю. Может, лучше, чтоб и не было. Теперь другие песни.

Видишь тот дом, внизу, у холма, отсюда он не больше светлой точки?

ПАНДОРА. Ну вижу, да, а что?

МАРИЯ. Я родилась там.

ПАНДОРА. Вот тут вам везет. А где твоя могила, ты тоже знаешь? Покажешь мне?

МАРИЯ. Нет, не смогу. А ты жестока.

Что, музыкант — с тобой?

ПАНДОРА. Со мною — никого.

МАРИЯ. А Эпиметей?

ПАНДОРА. Он тоже не со мной.

МАРИЯ. Он думает иначе.

ПАНДОРА. Нет, в глубине души он знает правду. Но он предпочитает то, во что верит, и ласкает эту веру, как котенка, потому что она тогда мяукает. Вы все на одно лицо. А тут еще твой дом!

МАРИЯ. А что такого? Ты вдруг переменилась.

ПАНДОРА. Не знаю. Отведи меня к холмам.

ЭПИМЕТЕЙ. Случилось это в северной стране. В деревне, возле шахт, в деревне, что вся была как пригород: с бедняцкими одноэтажными домишками, неотличимыми друг от друга на единственной улице, с редкими вкраплениями кафе и лавочек, где торговали овощами, противными, холодными, в земле, здесь вы таких не найдете. Я жил в одном из тех домов, разжигал огонь и слушал дождь. Для сердца там была пустыня. Но иногда, по вечерам, возвращаясь домой, я замечал, что в каждом доме — свет, и чувствовал — как вам сказать… Ведь все же есть улица, и дома, и люди, и горе, и счастье, меня это волновало, не знаю почему. Я дрожал от пронзавшего меня чувства несуразной симпатии… Неподалеку от деревни находился город с большим готическим собором. Я зашел туда всего лишь раз, но навсегда запомнил свет внутри. Снаружи все казалось сумрачным, мощеным, серым, приглушенным, гаснувшим. А там, в пределах, царила сдержанная просветленность, бледный свет садов и низких стен, птичьих криков во дворах, это был осенний свет, я понимал, что в любое время года в нем останется эта осень… Тот свет и ту безрадостную улицу, где я жил, не связывало ровным счетом ничего, пусть даже и неявно, ни по форме, ни по содержанию, просто ничего, и тем не менее я ощутил: раз все так твердо стоит на этой земле, то некая спокойная необязательность присуща всему, и все воссоединяется в одной и той же пустоте, которая никому не желает ничего хорошего, да и вообще — не желает ничего и никому.

КАРЛО. Зачем ты это рассказал?

ЭПИМЕТЕЙ. Прошлое всплывает на поверхность. Прошлое всплывает на поверхность, ты знаешь сам.

КАРБОНИ. Словно ужи в цистернах! Все резонирует, как в пустоте, и вот оно, идет. Оно там, может быть, покоилось годами и вдруг явилось нам, будто фильм, который ты сам снимал, не отдавая в том себе отчета, и вот он теперь внезапно проявился.

ЭПИМЕТЕЙ. Да, именно внезапно. Как Пандора. Она вернулась в середине фильма, снимавшегося на протяжении тысячелетий миллионами трудолюбивых муравьев. Но она ничего не сочинила для этого фильма и даже не прочла его, зато сыграла свою роль, вот умница, вызубрив все назубок.

КАРЛО. Фильм — это ее ящик.

ЭПИМЕТЕЙ. То есть как?

КАРЛО. Ну да, фильм. С надеждою на дне, днем исчезающей с тенями.

КАРБОНИ. Слишком просто!

ЭПИМЕТЕЙ. Да, слишком просто!

КАРЛО. Но все записано меж тем. Все глупости, с самого начала. А если они там и окажутся?

ЭПИМЕТЕЙ. Хороши мы будем.

Мой брат пришел?

КАРЛО. Пришел.

ЭПИМЕТЕЙ. Так где же он? Он не зашел ко мне.

КАРЛО. Нет, он пришел к Пандоре.

ЭПИМЕТЕЙ. И он ее увидел?

КАРЛО. Он ее увидел.

ЭПИМЕТЕЙ. И ей сказал, что она уже ничто для мира, он ей сказал: дорогу людям! Чем бы им это ни грозило. Он так ей и сказал, я не ошибся?

КАРЛО. А что, по-твоему, он мог еще сказать?

КАРБОНИ. Он не хочет ни траура, ни забвения. Забвение пока еще грозит ему воспоминанием. Ему нужна прямая линия, трудом начертанная, линия, которая стирается по мере продвижения, ему необходима эта энергия, смертельная борьба, прямая линия, вытянутая к горизонту, а горизонт он видит так же четко, как границу пожара на холмах.

ЭПИМЕТЕЙ. Но не в его же власти уничтожить то, что остается незыблемым, как и не в моей власти было вернуть то, что ушло.

Остается, уходит, возвращается… При чем тут он? Все соткано воедино и держится без нас. Да, держится, словно оно подвешено. И движется, движется непрестанно, и мы то и дело проникаем сквозь, царапая себе глаза.

КАРБОНИ. А вот и снова вы!