ПАНДОРА. Вы, сделавшие из меня легенду, вы мне «тыкаете» только издалека, а я свыкнусь с вами вблизи. Вы здесь, во мраке, ваши лица отчетливы и несхожи ваши жизни. Вы здесь, вы в театре. Когда-то в моих краях все было так же, но не в темноте, а при полном свете, и не для нескольких избранников — для всех. Для всего города! Они почитали нас и боялись. Мы являли собой имя, всего лишь имя, называющее тех, кто стоял выше человека, но ради этого имени, выражающего все то, что мучило их, они совершали жертвоприношения, и дым от тех костров поднимался к нам. Теперь у вас нет этому имени. Наше имя дождем пролилось в нашу историю и в наши храмы. Тогда неведома была еще эта слабость, слабость тревоги и ожидания, не было смутных надежд. Существовало лишь видимое — сильнейшая, но неуловимая вибрация в дрожащем воздухе. Шелест листьев на ветру, шорох легких шагов, безмолвие, в котором вспенивались источники. Изгибы эха, мягкие кривые волн, бьющихся о берег, гром, удары в бронзовые вазы, капли жидкого металла, спадающие в пламя, слепящая белизна террас, тончайшая сеть исхоженных дорог, ослиные крики, страх и хитрость… Я пришла поговорить об этом, рассказать о воспоминании о нас, в которое вы обращаетесь, когда спите, о пространстве, которое не следовало заполнять, и о путях, которыми не всегда надо было следовать. Но теперь уж точно слишком поздно. Корабль вышел в море и дал течь. У вас есть ремесло, что правда, то правда: вы ловкие моряки с хорошими черпаками, и вам почти всегда удается выплыть, а пейзаж ваших иллюзий очень даже мил и чем-то притягателен, особенно если им любоваться издалека и с высоты, — в этом случае вы выглядите этакими скромными садовниками, детьми, которые играют в прокладывание дорог и наполнение водоемов. Но стоит только подойти, как на этих пыльных дорогах возникаете вы, и оказывается, что все уже заполнено и насыщено и между вашими словами промежутки столь невелики, что они уже не доходят до вас и истончаются, словно лохмотья, которые стали вам слишком велики. Эти лохмотья — язык, нуждавшийся в тишине и правде. И потому я говорю с вами здесь, в театре, где, может быть, уцелела хоть частичка этой правды, и я желаю вам, чтобы в один прекрасный день вам вернули утро, я желаю этого не как посланница богов, а от своего собственного имени. Но раз это утро не наступает, а если и наступает, то оно сумрачно и станет еще сумрачнее, чем было, что вы можете сказать себе или нам? Это не осуждение и даже не призыв. Мы ни к чему не призываем, никого не судим. Ведь нас тоже не судят, не призывают. Что должно умереть, умрет. Но, видимо, договор был нарушен и больше никто никого не ждет в этом мире, лишенном мысли и тени.

ЭПИМЕТЕЙ. Говоришь, как Пифия. Они тебя не услышат. Для них это мертвый язык. А жалоб и так предостаточно.

ПАНДОРА. А прощание, настоящее прощание было бы прекрасно…

ЭПИМЕТЕЙ. Да кто бы заметил разницу? Пошли, я не хочу, чтобы тебя увидели, еще не время. Они забросают тебя камнями, и я вынужден буду понять их.

ЛУИДЖИ. Сегодня ты не уйдешь?

ДЖИНА. Нет.

ЛУИДЖИ. Почему?

ДЖИНА. Не знаю. Я просто подумала и решила.

ЛУИДЖИ. Подумала? Я тоже подумал. И понял, что никогда не получу тебя, если ты будешь меня бояться.

ДЖИНА. Бояться надо, немножко.

ЛУИДЖИ. Ты действительно хорошо подумала!

ДЖИНА. Да, у меня словно земля ушла из-под ног.

Ты видел женщину, которая пришла к Эпиметею?

ЛУИДЖИ. Иностранку эту?

ДЖИНА. Да, она такая красивая…

ЛУИДЖИ. Она мне не нравится, мне нравишься ты.

ДЖИНА. Потому что я местная?

ЛУИДЖИ. Потому что ты местная и потому что ты такая, какая есть. Особенно сейчас, такая стройненькая.

ДЖИНА. Принеси мне воды. Принеси мне воды в ладонях.

У нее привкус железа. Либо это твои руки пахнут жестью.

ЛУИДЖИ. Ты меня стыдишься?

ДЖИНА. Мне все равно.

ЛУИДЖИ. Хочешь еще? Под прохладной водой я почувствовал твой жаркий язык, лизнувший мне ладонь. Мы животные. Теперь ты понимаешь это.

ДЖИНА. Да, давай уйдем отсюда. Пошли в долину.

ЛУИДЖИ. В долину?

ДЖИНА. Да. Возьми меня. Пошли. Пошли быстрее.

ДАДДО. Карло!

КАРЛО. Что?

ДАДДО. Я был на горе.

КАРЛО. И ты сказал ему о Пандоре?

ДАДДО. Да, я для этого и пошел туда.

КАРЛО. Ты отличный драматург. Жить не можешь без коллизий. Прометей придет?

ДАДДО. А то. Он тянуть не будет.

КАРЛО. Но приближается сбор винограда…

ДАДДО. Он сказал, что ему все равно, ведь он уже давно ес ждет…

Входят двое туристов в сопровождении Карбони.

ПЕРВЫЙ ТУРИСТ. Извините, господа, фестиваль проходит здесь?

КАРЛО. Здесь, а что?

ПЕРВЫЙ ТУРИСТ. А то, что мы ничего не видим. Нам рассказывали о пьесе про возвращение Пандоры в какой-то итальянский город. Подобный пересмотр мифологических сюжетов в современном мире представляется нам интересным, но, как бы вам сказать, достаточно спорным и уж, по правде говоря, совершенно безосновательным. Боги на сцене! — даже древние решались на это с опаской. Вы что-нибудь об этом слышали? Как это поставлено — с уважением к теме? А может, это возврат к паганизму либо новомодный коллаж?

ВТОРОЙ ТУРИСТ. Видите ли, нас волнует и привлекает сам театр — конечно, он часто выморочен или подвержен некоей пресыщенности, все это нам известно. Но может быть, действительно пора сделать паузу, посмотреть, как возникают препятствия, как приходят решения? Мне кажется, что в данном случае — по крайней мере, у меня такое ощущение — эта древняя фабула лишь предлог: если теперь уже притча невозможна, оставим ее в покое, сюжетов у нас хоть отбавляй, и таких, которые смогли бы вернуть театр в его истинное бытие.

ПЕРВЫЙ ТУРИСТ. Да, это окно в бытие, окно, в которое врывается шум мира, реального мира…

ВТОРОЙ ТУРИСТ. …где события происходят где-то внизу, словно во сне…

ПЕРВЫЙ ТУРИСТ. И сон этот становится все более явным, слишком явным, кричаще правдивым, обретающим, не нахожу слова точнее, свои ценности…

ВТОРОЙ ТУРИСТ. …которые делают ставку на тело или на ситуацию, на ситуацию, созданную телесным самовыражением…

ПЕРВЫЙ ТУРИСТ. Мы же ищем хореографию, хореографию для социального тела, сочиненную неким невидимым балетмейстером и присутствующую в каждой картине…

КАРБОНИ. Господа, здесь вы этого не найдете.

ВТОРОЙ ТУРИСТ. Этого-то мы и боялись.