Но от такого рода мыслей лучше мне не стало ни капельки, и поэтому я вернулся на кухню, набил свою трубку и закурил. Я смотрел на раковину, на посуду, громоздящуюся в ней. Эта Мэртл тут уже много чего хорошего сделала. Иначе она не была бы женщиной. Женщина — это женщина, а пизда — это пизда, и вот кто такая эта Мэртл — дешевая задница. Я могу использовать женщину в этом нет сомнения. Но если я привожу ее домой, чтобы жить вместе со мной, то она должна быть такой, чтобы я хоть немного уважал ее.

Я пошел за перегородку помочиться, и мне пришлось ждать несколько минут, прежде чем я смог. Где-то вдалеке залаяла собака. Грустный звук. Как я ни боролся с собой, мысли мои потекли обычным порядком. Я думал об этой бабе Галлавей, о ночах, что мы провели вместе на Лунном озере, танцуя, выпивая, флиртуя на лодочной станции. Она часто делала мне по-французски, ну и остальное тоже. Если бы я захотел болтать, то мог бы рассказать, как она делала мне по-французски. Ни одна чистая женщина так бы делать не стала. Старая проститутка рассказывала мне, что они этот способ называют поцелуй змеи, способ, когда языком обвивают его, и должен признать, что когда тебе так делают, то это очень приятно, а она была экспертом в этом деле.

Я знал, конечно, что никакой пользы не будет, если такие мысли будут ворочаться у тебя в голове, как будто тасуешь старую колоду карт, но мои мозги, похоже, зациклились на этом предмете, и ничто не могло их остановить. Помню, проповедник говорил, что ворота души должны быть закрыты для тела, тело должно быть за этими воротами, иначе тело разрушит эти ворота и захватит душу и все, что в тебе сохранилось чистого. Только дело в том, что никаких ворот, чтобы их закрыть, у меня нет. Меня сделали без всяких ворот. Бывает, наверное. Просто сделали без всяких ворот, у меня совершенно точно их нет. А то я сказал себе: «Это неприлично», вспомнил, что сказал проповедник, и начал борьбу за закрытие ворот для тела. Подошел к воротам, чтобы закрыть их, а никаких ворот-то и нет. Продолжая стоять на ступеньках, я думал про себя: «Ты, урод, ты напустишь полный дом комаров, и ничего больше не добьешься». Поэтому я повернулся и снова пошел на кухню. Там было точно так же жарко, как и на улице, но был хоть стул, чтобы можно было сесть. И я уселся на стул возле кухонного стола. Ноги я забросил на краешек стола. Между ногами этот мой громадина бился и пульсировал. Бился и обжигал меня, как будто пчела жалила меня туда, и не было ворот, чтобы я мог закрыть их от этого.

Наверное, мои проблемы — из-за недостатка образования. Я никогда ни о чем другом не думал, кроме как выпить, потрахаться, выложиться, чтобы как-нибудь использовать этот орган, но без всякого успеха. Думаю, что если мужик может на ночь почитать книжку, то это совсем другое дело. Я, конечно, умею читать, и я знаю очень много слов, но мне чтение что-то не помогло закрыть ворота для тела. Я как-то пытался, но быстро закрыл книжку и выбросил ее куда подальше, не понравилось. Выдумки меня не удовлетворяют. Во всей этой писанине не было ни слова правды, я думаю, а парень что написал это, просто дурачил народ. Так я и вернулся к тому, с чем боролся. Я люблю играть в покер, только и эту страсть мне все время приходится усмирять. Я люблю ездить в город и смотреть кино, или сходить на карнавальное шоу, но только изредка, а не все время, как некоторые. Смотреть на всех этих звезд экрана не только не помогает закрыть ворота для тела, это и придумано как раз для противоположного. Я много раз видел ребят, которые в кино играли сами с собой, и я их даже не виню. У какого парня не встанет, если сидишь в темноте и пялишься на какую нибудь красивую актрису, разгуливающую в кружевных трусиках или во фривольном халатике. В киноиндустрии заправляют евреи, у которых в штанах всегда очень горячо, поэтому они снимают все эти сексуальные фильмы. Выходишь оттуда и чувствуешь, что в тебе не осталось ни миллиметра души, не захваченной желаниями тела.

Так я и сидел на кухне чуть не всю ночь, и только чувствовал — что-то этой ночью должно случиться, и не ошибся. Было, наверное половина первого, когда внезапно началась большая суматоха. Я услышал его кашель, а потом — как она побежала в коридор и начала звать меня по имени.

Я продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, и ждать, что будет дальше.

Очень скоро она спустилась на кухню, наполнила кувшин водой.

— Ты что, не слышал, что я звала тебя, Цыпленок? — спросила она.

Я продолжал сидеть и смотреть на нее. На ней было только шелковое белье, отчего у меня в голове всплыла надпись на стене туалета на мемфисской автобусной станции. Девушки, конечно, носят чудные французские трусики, а парень, что писал там, мысленно представлял себе девушку, сложенную, как Мэртл.

Она наполнила графин водой и поставила его на стол.

— Лоту плохо, — сказала она мне.

Я не сказал ничего.

— Ему, кажется, очень плохо. Я хотела вызвать врача, но он сказал, что утром все будет в порядке.

Я опять ничего не сказал.

— Что с ним? — спросила она меня через какое-то время.

— Чахотка, — ответил я ей.

Она сделала вид, что шокирована.

— Это плохо? — спросила она.

Я рассказал ей, что в мемфисской больнице у него уже вырезали одно легкое, потому что рентген показал, что оно все съедено болезнью.

— Почему мне никто об этом не сказал? — спросила она.

Она посидела там и немного похныкала, я молчал и продолжал смотреть на нее.

— Не везет мне, — сказала она. — Вам не понять, как это бывает с нами, с женщинами. Я работала в магазине бакалеи в Билокси.

— И что вы хотите рассказать, — спросил я, — историю всей вашей жизни?

— Нет, — сказала она. — Просто хочу кое-что сказать. Я тогда была худенькая, не красила волосы и была очень привлекательна. Мне тогда было пятнадцать, и я не гуляла с мальчиками. Я была хорошенькая, как любая девочка в моем возрасте. И вы можете себе представить, что произошло. Управляющий магазином стал все время ходить мимо меня, и каждый раз касаться моего тела. Сначала руки, он каждый раз слегка щипал меня за руку, потом плечи, потом дело дошло до ягодиц. Я рассказала об этом подружке. Она мне посоветовала делать вид, как будто я ничего не замечаю, просто попытаться игнорировать это, может он потом и перестанет. Но она не знала Чарли. Он стал щипать меня сильнее и крутиться рядом все дольше. Что мне было делать? Не замечать этого? Я сказала подружке, она мне опять посоветовала отвести его в сторонку и честно поговорить с ним. Сказать ему, что к такому поведению не привыкла. Я так и сделала. Я пошла к нему в кабинет позади магазина. Была суббота, после обеда, в середине лета. Я сказала: «Мистер Портер, думаю, что вы ведете себя нечестно и некрасиво». «Что вы хотите этим сказать?» — спросил он у меня. «Мне кажется, — сказала я, — вы пользуетесь своим положением и позволяете себе вольности, которые мне не нравятся, потому что я получила приличное воспитание». Но Чарли только ухмыльнулся. Он подошел ко мне и положил свои руки мне на ягодицы. «Вы это имеете в виду?» — спросит он меня. Потом он меня поцеловал. А потом со мной было покончено. Я пыталась бежать, Чарли стал меня толкать в другую сторону. Он закрыл дверь кабинета прижал меня к большому столу и силой овладел мною. Он лишил меня девственности прямо на этом столе. Ему было около сорока, рыжие волосы были уже с проседью. Вы знаете, о ком я говорю, о типе людей, которые, как здоровые быки, и я влюбилась в него. Должна сознаться что он сделал меня счастливой в то лето, и память о нем — до сих пор самое ценное, что у меня есть. Говорят, что с девственностью теряешь и сердце. Ничего не могу сказать. Многим девушкам это сначала не нравится, но я должна сознаться, что мне понравилось с самого начата.

Она вытерла глаза кончиком скатерти.

— Это конец истории? — спросил я ее.

— Нет, — сказала она, — это не конец, это только начало. Я ему надоела в конце концов. Он сказал, что жена все узнала, и он должен меня уволить. Некоторые девочки сказали мне, что у него будут неприятности. Он не мог меня уволить, потому что мне тогда было всего пятнадцать. Но у меня было гордости в избытке, поэтому я упаковала вещи и перебралась в Пенсаколу. Потом в Новый Орлеан. Потом в Мемфис. До этого я никогда не работала в доме, а тогда пришлось, потому что мне надо было заплатить за аборт, который мне пришлось делать.