Мой брат во Христе, Реджиналд, дражайший друг и сотоварищ по вере в Господа, что еще могу я поведать тебе о нашем паломничестве? Мы отправились в путь на следующее утро после того, как я призвал братьев упражняться в дисциплине доброго правления. Участок для будущего Нью-Мильтона находился всего в пяти милях от нашего поселения в Нью-Тайвертоне, но нам пришлось пробираться через чудовищные леса и болота; предполагалось, разумеется, что возглавить процессию из двух сотен душ должен буду я, но, по воле Всевышнего лишенный зрения, я счел более уместным неторопливой поступью двигаться вслед. Несколько раз путь мне преграждали густые заросли, поваленные, сломанные стволы, и потому, как Ремалию, царя Израиля, дорога меня утомила. Наконец мы вышли на ровное пространство низкорослой травы, где после душной влажности леса воздух казался суше и жарче. «Не такая это ровная равнина, какой хотелось бы братьям, — сказал мне этот малец Гусперо. — Кое-кто сильно изранился и порезался в кустарнике. А кто не надел высокие сапоги, тот в крови, как поросенок после Великого поста». Однако наше передвижение замедлялось не только усталостью. Палящие солнечные лучи накалили пахучий папоротник — и от воздуха, перенасыщенного сладким ароматом, многие из братьев, как мне сказали позже, едва не теряли сознание.

На меня, признаюсь, сильно воздействовала эта одуряющая атмосфера, но зато в голову пришло одно сравнение. «Ниневия, — сказал я моему недорослю. — Это подлинный воздух Ниневии».

На какое-то время мой ум увлекли древние пророки, и только свист этого глупца вернул меня к нашей теперешней участи. «Видишь ли, Гусперо, я не могу быть монархом. На правление я должен избираться, причем с ограниченным сроком». — «Знаю. Вы об этом уже оповестили». — «Меня не принудят властвовать, как Брута. Иначе я ничем не отличался бы от фараона, что восседает сейчас в Лондоне. — Я оперся на плечо юнца, подавленный на минуту жаром и нечистотой окружающего мира. — Никто не должен вздымать скипетр, который многим обжигал руки. Он раскален». — «Скоро будем на месте, сэр. Мистер Джервис говорит, мы совсем близко». — «Геркулес не был порождением одной ночи или случайного накала страсти. Ты думаешь, я бормочу словно дурень? Нет-нет. Я должен воссиять открыто под чистым небом. Мои собственные поступки мне необходимо держать перед собой наподобие зеркала». — «Необходимости в зеркале сейчас нет, сэр. Вы увидите свое отражение вон в той реке, как раз за деревьями». Наконец-то, слава Богу, наше путешествие завершилось.

На рассвете следующего дня дорогие собратья взялись за работу. Представительницы слабого пола жаловались на усталость, однако я повторил, что теперь они заняты священным делом и земля призывает их к трудам: если нация расслабляется, сказал я, недалек час, когда она склонит выю перед каким-нибудь лукавым тираном. Я, дорогой Ред - жиналд, всерьез развиваю планы строительства и земледелия. Место нашего нового города расположено на луговине, вдоволь орошенной ручьями: я отвел его для пастбищ и фруктовых садов; сама же равнина, которую мы пересекли, была затем разделена на участки, где со временем протянутся улицы и вырастут дома. Еще на нашей горестно поруганной родине (где ты, как я думаю с глубокой печалью на сердце, прозябаешь среди вздохов и слез) мужчины помоложе были обучены мостить улицы камнем, рыть канавы, рубить и обтесывать бревна; другие по моему указанию разбились на небольшие отряды — валить деревья или вспахивать почву для посадок. Женщин я призывал жечь хворост, собирать камни для мощения улиц и собирать торф с окрестных болот. Братья начали также ставить заборы и отмечать вехами наши границы; здесь у них будут луга для выпаса скота и сады для разведения фруктовых деревьев, однако я не преминул напомнить о том, что нам крайне необходимы тюрьма, куда следует упрятать дурное семя, и дом собраний для защиты добродетели. «То, что мы воздвигнем, будет воистину христианской республикой! — сказал я Смирении Тилли, вдове, воплощающей глубокую набожность и терпение. — Новой обителью спасительной благодати!»

Тебе будет отрадно узнать, что строительство нашей церкви завершилось спустя примерно шесть недель. Первая ассамблея поселенцев, посвященная торжественному открытию этого благословенного свыше учреждения, началась с молитвы и пения псалмов, но я вознамерился воспользоваться случаем для того, чтобы утвердить себя в должности главного мирового судьи и блюстителя паствы. «Одних заслуг недостаточно, если отсутствует свободный выбор, — объявил я столпившимся на поле. — Необходимы всеобщее избирательное право, баллотировка и свободное голосование».

Шут у меня под боком завопил: «Ура!», однако я не нашел в себе сил осадить его за порыв благочестивого энтузиазма. «Кто же будет распорядителем избирательной процедуры? Могу я предложить Морерода Джервиса?»

Всем членам братства, равно мужчинам и женщинам, раздали по листку бумаги: те, кто желал проголосовать за меня, должны были поставить на нем какую-либо отметку; тем, кто отвергал мою деятельность, следовало вернуть чистый листок. Мистер Джервис велел всем выстроиться в очередь по одному — с листком в руке, сложенным пополам. «Дай-ка свою шляпу, — шепнул я Гусперо. — Протяни ее как вместилище для их приношений!» Он тихонько посвистывал, пока собравшиеся проходили мимо него и бросали в шляпу листки. — «Честь и хвала тому, кто способен благоразумно и осмотрительно управлять делами единственной семьи, — сказал я одному из братьев, забойщику скота и мяснику, известному мне под именем Джоба «Бунтаря Божьего», — однако править нацией в духе благочестия и правосудия — задача, неизмеримо более великая». — «Коли возникнет нация, управляемая эдаким манером, — пробормотал Гусперо, — нам понадобится целая уйма шляп». — «Вы являете божественный пример, — ответствовал Джоб, — позволяя нам подавать свои голоса». — «Нет-нет, это не так. Там, где люди равны, они должны равным образом быть причастными к правлению. От природы мы совершенно свободны. Гусперо, от твоего свиста у меня свербит в ушах. Посчитай-ка листки, только без лишнего шума!»

Малец промямлил что-то насчет того, что он, дескать, тоже «свободен», но я в виде мягкого упрека вытянул его по спине моим посохом. Он, должно быть, горой нагромоздил листки на столе перед нами и провозгласил о моем избрании одной лишь мимикой, поскольку на меня внезапно обрушились со всех сторон приветственные возгласы.

«Первая задача, стоявшая перед нашей ассамблеей, решена, — начал я свою речь. — Вы напомнили мне об апостолах церкви, делавших открытые заявления на подобных форумах. Но у меня к вам вопрос. Что, если я посоветую вам установить гражданское правление, предложенное Моисею Иофором? Разве мы не такие же израильтяне, блуждающие в пустыне?» Последовала недолгая пауза, ибо у добрых собратьев в приливе энтузиазма на какое-то время выпал из памяти отрывок из книги Исход, мною подразумевавшийся. «Безусловно, нет надобности напрягать ваши головы тем, что уже запечатлено в ваших сердцах. Вам понятно, что я хочу сказать: следует утвердить законы и права. Свободные граждане изберут других магистратов, которые воссядут со мной в главном совете. Так от деяний закона мы воспарим к деяниям веры».

Я возглавил торжественную процессию к дому собраний, где после продолжительной горячей молитвы мы приступили к делу. Два обязательных правила встретили шумное одобрение и были приняты без голосования. Первое из них воспрещало пахоту лошадьми, привязанными к плугу за хвост; второе налагало строжайший запрет на сжигание овса в соломе. Далее я напомнил собравшимся о важности строжайшей экономии и рекомендовал им установить твердые цены на главные предметы торговли. Прости меня, дорогой избранный брат, за эти мирские подробности. Тебе непременно надлежит досконально, до последней мелочи, знать о нашей деятельности в этой глуши. Кто знает, когда тебе и нашим собратьям, рассеянным по Англии, выпадет на долю к таковой приступить? Четыре яйца или кварта молока были оценены в один пенс, тогда как фунт масла и сыра должны продаваться за шесть. Подобные ограничения были наложены голосованием на пшеницу, овес, горох, ячмень, говядину и свинину. Я сообщил братьям, что ввиду очевидного изобилия рыбы устанавливать на нее твердую цену необходимости нет, однако коровы представляли такую редкость, что стоимость их следовало увеличить до двенадцати фунтов стерлингов. Больше обсуждать было нечего.