— Рак печени.
— Разве она болела? Ты мне не говорила.
— Я сама узнала вчера вечером.
— От кого?
— От нее. Она позвонила и сказала, что врачи дали ей три месяца.
— А когда она умерла?
— Сегодня ночью.
— Вот черт!
Его правый кулак ударился в левую ладонь.
— Теперь ты мне никогда не простишь, что так любила меня этой ночью.
Я была наповал сражена его эгоизмом. Конечно, он практически не знал Ляльку, но ведь она моя дочь…
— Я полный болван! Лен, не сердись. Мне жаль, что так случилось. Я знаю, ты ее любишь. Что я могу сделать?
— Ничего. Спасибо.
Я видела, что он не способен на искреннее сочувствие. Его застарелая ревность к моему прошлому, к Ляльке мешала ему разделить мое горе. Ну что ж. Я обойдусь.
— Ты мне скажешь, когда идти на похороны? Я обязательно освобожусь.
Он нежно поцеловал меня, погладил по плечу. Мое спокойствие обмануло его, он решил, что я философски отнеслась к несчастью, и, ободренный, уехал.
Я надела черное закрытое платье, набросила на голову черный кружевной (еще мамин) шарф, и мы поехали.
Я сидела на переднем сиденье рядом с Юрой. Все заднее сиденье было завалено розами.
* * *
Лицо. Мертвое лицо моей Ляльки. Какое маленькое. Такое личико было у нее в семь лет. Уголки губ опущены. Ей было больно и страшно.
Цветы, цветы. Как одурманивающе пахнут эти бесконечные цветочные охапки.
Миша. Что у него с лицом? Прижимается ко мне рыхлым телом, плачет.
— Мамочка…
Как неприятен его запах! Пота? Болезни? Страха?
Женщина-церемониймейстер в строгом костюме. Голос летит вверх. Зал огромен. Люди. Речи. Шепот.
Маленькая холодная неживая рука. Возьми мою руку, доченька, пусть тебе не будет так страшно.
— Прощайтесь! — горестно-властно звучит под сводами.
За этой стеной — пламя. А Вдруг она не умерла?
Холодный липкий мгновенный страх.
— Нет! Нет! Нет! — шепчу, говорю, кричу.
— Тихо, тихо, Леночка. Не надо.
Костя. Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе.
Я не хочу.
Я хочу быть с дочерью. Хочу видеть ее лицо. Еще, еще… Пока можно. Отстраняю мужа, наклоняюсь, целую холодный костяной лоб. Кто-то, желая проститься с Лялькой, пытается осторожно оттеснить меня.
Я остаюсь на месте. Вереница людей обтекает меня.
Недоуменный шепот:
— Кто это?
— Ее мать.
Мать. Тридцать лет я была матерью. Это было главным в моей жизни. Всегда, даже в годы нашего разрыва. Я находила возможность следить за ее жизнью, а иногда и приходить на помощь. А вот сейчас, в эту минуту я перестаю быть матерью.
— Пожалуйста, отойдите в сторону.
Костя, преодолевая мое сопротивление, заставляет меня сделать шаг назад.
Гроб на постаменте плавно плывет к стене. Стена расходится на две половины. Пламя…
Все меркнет перед глазами. Я опускаюсь, опускаюсь…
Меня подхватывают, выводят из зала.
В аванзале кучка людей. Следующий покойник.
Ляльки больше нет. Нет совсем. Нет вообще. Ни живой, ни мертвой. Нет ее тела. Горстка пепла.
Но если ее душа еще здесь, еще с нами…
Лялька, доченька, прости меня. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И всегда буду любить. Прости!
* * *
Подошел Миша, бледный, трясущийся, но с выражением облегчения на потном помятом лице. Он взял мою ладонь в свои влажные холодные руки. Я инстинктивно дернула рукой, пытаясь высвободиться, опомнилась, сдержала неприязнь, чуть сжала его пальцы. Он благодарно припал лбом к моему плечу.
— Мамочка, прошу тебя, поедем к нам. Помянем нашу Лялечку. И вас прошу, Константин Владимирович. Хотя бы ненадолго.
Костя вопросительно взглянул на меня, и я кивнула.
Мне было необходимо побывать там. В той квартире, где Лялька провела последние часы своей жизни.
В подъезде на лестнице стояли какие-то люди. Они топтались, курили, разговаривали, расступались, прижимались к стене, пропуская нас. Многие здоровались.
Ждали, когда позовут за поминальный стол.
Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.
Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.
Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:
— Я Клара. Пойдемте со мной.
Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.
— Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?
Да. Но это потом. Все потом.
— Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?
Она кивнула, не сразу, после некоторого раздумья.
— Пожалуй. Я была ее помощницей последние три года. Почти три. Она взяла меня в августе. Я закончила школу вязания «Сибирь», как раз когда искали помощника. Был конкурс. Елена Сергеевна выбрала меня. Вот с тех пор мы вместе. Я видела ее каждый день. Очень привязалась. Очень. — Она говорила сбивчиво, сглатывая слезы. — Это удар для меня. Не такой, как для вас, но удар. Я понимаю, как вам больно. Вы посидите. А я пойду, там дел полно.
Она заметила мой взгляд, прикованный к шприцу.
Села, скрестила руки на груди, заговорила устало и размеренно:
— Елене Сергеевне назначили обезболивающие уколы. Михаил Павлович должен был делать их сам. Его научили. Он очень волновался. Елена Сергеевна его подбадривала. Он рассказывал об этом и плакал. Говорил, что, когда набирал шприц, одну ампулу испортил, расстроился ужасно, лекарство редкое, он с трудом достал. А оно не понадобилось. Успел сделать только один укол.
Я стояла посреди комнаты, зажав в кулаке маленькую ампулку. Не знаю, зачем я взяла ее. Сначала стекло холодило кожу, потом согрелось, и я забыла о том, почему сжимаю кулак.
Оглядывая комнату, я пыталась представить последние часы Ляльки. Когда она мне позвонила? До укола или после? Почему-то это казалось важным.
Где был в это время Миша? Знает ли он о телефонном звонке? О том, что нашей размолвке пришел конец? Говорила ли ему Лялька о нашей встрече в префектуре? Был ли той ночью в квартире кто-нибудь еще?
Как умирала Лялька?
Странно слышать, что ее называют Еленой Сергеевной. Словно говорят обо мне. Мы с ней полные тезки. Поэтому Сережа выдумал Ляльку и Акульку. И ни одну не звал Леной, чтобы не обижать другую. Сережа любил Ляльку. Он не хотел других детей.
Миша никогда не называл меня Акулькой. Я бы не стала возражать. Он всегда звал меня мамочкой. Еще до свадьбы. Миша держится так, словно ссоры не было.
А ведь она затрагивает и его. И как мне кажется, она его устраивала.
Я поклялась себе не давать воли неприязни. Я должна была сдерживаться в этот день. Ради Ляльки. И ради Миши. Ему тяжело, он потерял жену. У них была дружная семья. Миша умел делать Ляльку счастливой.
А она любила его.
Как она умерла? Почему? Какие ее слова были последними? Может быть, она обращалась ко мне, просила что-нибудь мне передать? Надо поговорить с Мишей. А вдруг он не скажет? Что же тогда делать?
Я ослабела от растерянности.
За спиной хлопнула дверь. Лицо стройной высокой блондинки показалось мне знакомым. Она обняла меня, уткнулась в грудь залитым слезами лицом. В этот день мне тягостно неприятны любые прикосновения. Но я терпела.
— Тетя Лена, какое горе! Я видела ее на прошлой неделе, она звонила мне позавчера. У нее не пропадала надежда. Это как гром среди ясного неба.
Я узнала женщину. Школьная Лялькина подружка Люда Воронина. Она села на стул, вытирая лицо скомканным мужским платком в синюю клетку. По щекам непрерывно текли мутные от туши слезы.
— Я не успела на кремацию. Пришла с работы, дочка говорит, звонили. Я сначала вообще не поверила.
А потом взглянула на часы — пять. У меня истерика.
Я не ждала, не думала. Ей говорили — цирроз. Она по врачам, по бабкам, по целителям. У нее Мишка — золотой муж. Куда он ее только не возил!
