Меня вернули в камеру, как вещичку в шкатулку, и я получил возможность снова спокойно поразмышлять о судьбах человечества, включая и свою.

Предположим, между подельниками случился кровопролитный раздрай и причина его была настолько весома, что боезапас никто не жалел. Что же такое хранил господин Лаптев?

Сейчас, как раньше, за идеи не шлепают; нынче уничтожают только за грошики. Неужто мой отчим закопал на грядках клад и мне не сказал? Равно как и другим. Нехорошо с его стороны. Теперь голова болит у живых.

Как все некстати. И то, что сижу в казематных стенах, и что голова, как чугунное ядро во время взрыва над вражескими редутами. Не простудился ли я снова? Этого ещё не хватало.

Нельзя болеть, Чеченец, сказал я себе, завтра ты должен быть на свободе. Думаю, моя мама начала поиски сына. Перед материнской любовью не устоит не один бастион.

Эх, мама-мама… Я не самый хороший сын, прости. Какой есть.

Однажды мы долго с Ю играли на солнцепеке, у неё была панама, но она её не любила и забывала надевать, и вот однажды ночью у девочки поднялась немыслимая температура — кипела кровь. Правда, об этом никто не догадывался. Все решили — простудилась. И на вторую ночь у Ю кипела кровь. Собрался консилиум, долго и громко спорили, нахлебники беды, наконец явилось невразумительное медицинское светило, оно осмотрело Ю и сказало:

— Потреблять черешню… в неограниченном количестве…

— И ему? — нервничала мама, показывая мне науке.

— Молодому человеку?.. Не помешает-с…

И вот я живу, а Ю — нет. Думаю, знаю почему она умерла.

Ю была маленькая и не понимала, что нужно потреблять витамины. Правда, когда потребляешь их в неограниченном количестве, то возникает впечатление, что жуешь кусок резины. И Ю ела черешню только в том случае, если я начинал смешно плеваться в неё косточками. Она смеялась и уморительно закрывала руками лицо, как взрослая. Жаль, что только теперь понимаю, как можно было спасти сестричку — постоянными плевками черешневыми косточками.

Помню, у неё были странные р а н н и е глаза, как у человека ведающего о своей мгновенной судьбе.

Когда Ю, точно куколка, лежала в коробке гроба, раковины её век были плотно закрыты. Мы с ней были в комнате одни, и мне показалось, что Ю силится разлепить раковины… я пальцами попытался помочь ей — и увидел в створках раковины перламутровые, как утро, черешнево-онкольные жемчуга.

Ю умерла утром — ранним утром, около четырех.

Теперь мне иногда удается посмотреть на мир её, Ю, глазами и мне кажется, что она просто не захотела жить в этом мирском смердящем хлеве. Ю предпочла иной мир, неведомый нам, и за это её трудно осуждать — каждый человек вправе выбирать свою судьбу.

Новый день начинался для меня трудно. Я пылал, как печка, и мне выдали две пилюли, чтобы погасить жар простуды. Это мало помогло, но сам факт отношения людей в форме к человеку без шнурков и ремня воскрешал к жизни.

Наконец лязгнула дверь и был дан приказ на выход с вещами. Вещи отсутствовали, кроме Чеченца, весело запрыгнувшего на мою зашеину.

В каком-то тусклом и стандартном кабинете следователь Бондарь, смятый от бессонницы и болей в желудке, прочитал краткую лекцию о неотвратимости наказания и взял подписку о невыезде из Ветрово.

Расставание с любителем кефира было без печали, и я, выбравшись за ворота каталажки, обнаружил, что мою персону встречают, как контр-принца на Багамских островах.

Почетный автомобильный кортеж из импортных колымаг в серенькой притюремной местности видение не для слабонервных. Горожане пугливо переходили на противоположную сторону улицы и ускоряли шаг. Бритоголовые личности у лакированных бортов как-то не располагали к душевной щедрости и улыбкам. Господин Соловьев отмахнул мне — добро пожаловать в мир криминала, сукин ты сын!

Я плюхнулся на сидение новенького БМВ, обтянутое красной кожей, и перед моим болезненным взором поплыли улочки родного городка.

Ветрово жил по своим земным законам — в витринах продолжали танцевать елочки, украшенные товарным ассортиментом, люди скандалили на автобусных остановках, кричали дети…

Кажется, ничего не изменилось, Новый год ухнул в расщелину прошлого, затянув в свою смертельную воронку несколько тысяч человеческих жизней.

Господин Соловьев, сидящий на переднем сидении, кажется, решил дать обет молчания и молчал, как дикарь на пальме необитаемого острова. Я тоже не был расположен к разговору по текущим проблемам. Первым не выдержал мой приятель, обернулся:

— Ну, что, блядь, вляпался по самые уши?

— Вляпался, — не спорил я.

— А мы вытаскивай!

— Разве не мать моя?

— Мать-мать, твою мать! Ей наврали с три короба, что сыночка повязали в кинотеатре после утренника, — скрипел зубами от злости. — Все вместе тащили. Откупили за десять «лимонов».

— Мало, — понял я. — Но отработаю, товарищи.

— А вот этого не надо, — вскричал Соловей. — Хватит, Чеченец. Я тебя просил — не делать резких движений. А ты?

— А что я?

— И он ещё спрашивает, морда хамская? — и принялся крыть меня последними словами, напомнив события последних дней.

— Ничего не знаю, — отвечал я твердо. — Лаптева огорчили без моего участия.

С моим спутником случилась истерика: он так хохотал, что едва не вывалился из лимузина.

А моя «Нива», сгоревшая дотла, на месте преступления, вопрошал он, а СВД, прикупленная мною по случаю у «завхоза» Натана, блин, Соломко?.. Машину с винтовкой украли, валял я дурака. Почему должен отвечать за чужие действия?

— Чеченец, — наконец признался Соловьев. — Ты меня достал своими инициативами. Застрелись, и всем будет хорошо. Даже тебе.

— Неплохая идея, — согласился. — Только, боюсь, промахнуться.

Посмеялись и перешли на обсуждение новой ситуации, которая возникла после новогодних развеселых праздников.

В настоящее время «слободские» находятся в паническом состоянии: МПСовско-ментовская бригада, являющаяся их как бы «крышей», уничтожена неизвестным отрядом народных мстителей. Пользуясь случаем, предложил Соловушка, можно взять бизнес «слободских» под контроль.

— Не о том думаем, господа, — заметил я. — Нужно выяснить, кто замочил МПСовскую команду? И зачем? А вдруг мы следующие?

— Мы на своей территории, и наш бронепоезд стоит на запасном пути, проговорил господин Соловьев. — Хотя все верно: хочешь мира, готовься к войне.

— Кажется, там один остался, можно его…

— Не, помер, — отмахнулся приятель. — Надо с «ворами» поботать.

— Не помогут, — сказал я. — Видел картинку: там работали беспредельщики и профессионалы.

— Только пугать не надо, — возмутился Соловей. — И у них есть Ф.И.О. и биография.

— Тогда какие проблемы: мы найдем их, они найдут нас. И — бах-бах! Думаю, все будут довольны!..

— Иди ты, Чеченец, знаешь куда?..

Я знал — домой, куда мы со всем бандитским апломбом скоро и подкатили. Праздник ещё гулял по панельной коммунальной коробке, но во дворе на свалке уже умирали елки, сугробы были загажены канифольной по цвету мочой декоративных собак, а люди втягивались в обыденную лямку бесконечных дел.

В квартире сохранился запах прошлого — от мандарин и промасленной бумаги, кинутых в кухонное ведро. Я поставил чайник на пламя, нашел банку со смородиновым вареньем — больше ничего не надо в этой жизни: сидеть в теплой кухоньке и гонять чаи с полезным для здоровья продуктом.

Потом накрутил диск телефона — мама была на операции, и я попросил передать, что с её сыном все тип-топ, то бишь в порядке.

— Ой, а я вас знаю, Алеша — услышал молоденький голос. — То есть наслышана… Я — Виолетта, я с вашей мамой…

— Представляю, что родная обо мне?

— Нет-нет, она все только хорошее…

— Вы ей не верьте, Летта… Я могу укусить.

Ох, мама-мама… Зачем меня родила? Мы все рождаемся рабами. Потому, что появляемся в стране, поверженной на колени псевдопросветительскими, утопическими выкладками.

Мы рождаемся в стране чудовищных догм, бесконечных экспериментов над здравым смыслом, скоморошьей лжи, поточного обмана.