«Зря стараешься, – пожаловался рассудок, – зря стараешься. Мне все равно погано».

В зеркале отражалось его лицо – изможденное, обросшее щетиной лицо человека, которому далеко за сорок.

«Любовь, на всем твоя волшебная печать» – эти строки бессмысленно колыхались в его мозгу, как мокрая простыня на ветру.

Он медленно дошел до гостиной, отворил дверь на крыльцо. При виде женщины, валяющейся кулем на тротуаре, с губ сорвалось хриплое проклятие. Он было приосанился, негодуя, но вибрации в голове усилились до невозможности, пришлось умерить ярость.

«Все, я заболел», – подумал он.

Небо было мертвенно-серым.

«Класс! – подумал Невилл. – Еще день не смей даже высовываться из этой осажденной крысиной норы!» Он в ярости хлопнул дверью, и тут же со стоном дернулся от грохота в раскалывающейся голове. Выйдя на крыльцо, он услышал за спиной звон: остатки зеркала, вывалившись из рамы, посыпались на цемент. Чудесно! Его рот скривился, поджатые губы превратились в белый шнурок.

Две чашки обжигающего черного кофе только еще больше расстроили желудок. Роберт грохнул на стол чашку и пошел в гостиную.

«Катись все к черту, – подумал он, – лучше опять напьюсь».

Но виски на вкус показался скипидаром, и Невилл с сиплым воплем швырнул стаканом в стену. А потом стоял и пялился, как виски пятном расплывается по ковру.

«Черт, я так скоро без стаканов останусь».

Эта перспектива настолько взбесила его, что Невилл чуть не задохнулся. Воздух еле-еле проходил через нос и с клекотом вырывался из горла.

Он плюхнулся на кушетку и долго сидел, медленно качая головой. Все бесполезно; они взяли над ним верх, взяли над ним верх, черные гады.

Снова появилось это тревожное ощущение: будто он, Роберт Невилл, растет, а дом съеживается, и в любую секунду его тело может взорвать стены, и к небу взлетит фонтан из плоти, кирпича и штукатурки. Он встал и с трясущимися руками ринулся к двери.

Застыл посреди газона, жадно давясь сырым утренним воздухом, повернувшись спиной к ненавистному дому. Но точно так же он ненавидел соседние дома, ненавидел мостовую, тротуары, газоны – все, что было на Симаррон-стрит.

Ненависть нарастала и нарастала. И внезапно он понял, что должен выбраться отсюда. Пасмурно или нет, а выбираться надо.

Невилл закрыл дом на замок, отпер гараж, откинул вверх массивную дверь. Выехав из гаража, поленился выйти из машины, чтобы снова опустить дверь.

«Я же скоро вернусь, – сказал он себе. – Просто немного покатаюсь».

Он быстро вывел фургон на улицу, развернулся и изо всех сил надавил на акселератор, направившись в сторону Комптонского бульвара. Невилл сам не знал, куда едет.

За угол он повернул со скоростью сорок миль в час, а к следующему перекрестку разогнался до шестидесяти пяти. Автомобиль так и рвался вперед; Невилл все давил и давил на газ затекшей ступней. Руки, стиснувшие руль, казались изваянными изо льда, лицо – ликом статуи. Разогнавшись до восьмидесяти девяти миль в час, он пронесся по безжизненному, пустынному бульвару – маленькая ревущая точка среди великого покоя.

«О мерзость! Это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует»[1], – припомнил Невилл, медленно пересекая кладбищенский луг.

Тяжелые ботинки с хрустом ломали траву, которая так разрослась, что сгибалась под собственным весом. Вокруг ни звука – только его шаги да пение птиц, теперь потерявшее всякий смысл.

«Когда-то мне казалось, что они поют, потому что с миром все в порядке, – подумал Роберт Невилл. – Теперь я знаю, что ошибался. Они поют, потому что ни хрена не смыслят».

Он промчался шесть миль, до предела вдавливая педаль газа, прежде чем сообразил, куда направляется. Странным образом его рассудок и тело сохранили цель поездки в тайне от его сознания. Он знал только, что болен и подавлен, что должен удрать из дома. Он и не догадывался, что едет навестить Вирджинию.

А сам, никуда не сворачивая, приехал сюда, так быстро, как только мог. Остановил машину, вошел в ржавые ворота, и теперь его ботинки топчут и мнут густую траву.

Сколько он здесь не был? Не меньше месяца, наверно. Жаль, что не принес цветы, но как он мог? Он только перед воротами сообразил, куда приехал.

Невилл прикусил губы, вновь обуянный давним горем. Почему нельзя было положить здесь и Кэти? Почему он слепо послушался идиотов, установивших во время чумы свои дурацкие правила? Если бы только она могла лежать здесь, уткнувшись в бок мамы!

«Про это даже не начинай», – приказал он себе.

Приблизившись к склепу, он весь напрягся, заметив, что железная дверца слегка приоткрыта.

«О нет, только не это!» – подумал он. И помчался бегом по сырой траве.

«Если они до нее добрались, я спалю город, – поклялся он. – Даю обет перед Богом, что оставлю от этого города один пепел, если к ней притронулись».

Он пнул дверь, она распахнулась, ударилась с глухим звоном о мраморный постамент, на котором стоял запечатанный гроб.

Напряжение ослабло; Невилл перевел дух. Гроб на месте, нетронут.

Перешагнув через порог, Невилл увидел в углу склепа какого-то мужчину. Тот лежал на холодном полу, свернувшись калачиком.

С яростным воплем Роберт Невилл подскочил к лежащему, сгреб его за лацканы пиджака. Потащил волоком по полу, вышвырнул на траву. Мужчина перекатился на спину, обратив белое лицо к солнцу.

Роберт Невилл вернулся в склеп. Его грудь ходила ходуном. Он закрыл глаза и замер, положив руки на крышку гроба.

«Я здесь, – произнес он про себя. – Я вернулся. Не забывай меня».

Он выбросил цветы, принесенные в прошлый раз, вымел листья, залетевшие через открытую дверь.

Потом присел у гроба, прижавшись лбом к его холодному металлическому боку.

Тишина обняла его своими прохладными, ласковыми руками.

«Вот сейчас бы и умереть, – подумал он, – спокойно, тихо, без трепета, без крика. Если бы я мог быть с ней. Если бы я только мог поверить, что буду с ней!»

Его пальцы медленно напряглись, голова упала на грудь.

«Вирджиния. Забери меня к себе».

Слеза, прозрачная слеза, скатилась по его неподвижной руке…

Невилл не знал, сколько просидел там. Однако через какое-то время даже самое глубокое горе начинает тускнеть, лезвие острого, как скальпель, отчаяния – притупляться.

«Тот, кто занимается самобичеванием, со временем привыкает даже к ударам бича – подумал он. – Это-то и плохо».

Роберт Невилл выпрямился, встал.

«Я еще жив, – напомнил он себе. – Сердце бессмысленно стучит, кровь без толку бежит по венам, все кости, мускулы и ткани живут и работают без всякой цели».

Еще минуту он простоял, глядя на гроб, потом со вздохом повернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь – словно скрип мог разбудить Вирджинию.

Про мужчину он совсем позабыл. И теперь, чуть не споткнувшись о него, отскочил в сторону, придушенно выругавшись.

Потом резко обернулся.

Что такое? Он недоверчиво оглядел вампира. Тот был мертв; по-настоящему мертв. Но как это могло случиться? Метаморфоза произошла очень быстро, но теперь мужчина выглядел и вонял так, словно умер несколько недель назад.

В голове Невилла все забурлило от нежданной радости. Вампира что-то убило; что-то зверски эффективное. Сердце в целости и сохранности, чеснока здесь нет, и все же…

Разгадка пришла сама собой. Разумеется… Дневной свет!

Невилла как громом ударило. Верх идиотизма – пять месяцев знать, что днем они не выходят на улицу, и ни разу – НИ РАЗУ – не задуматься почему! Он даже прикрыл глаза от стыда.

Солнечные лучи; инфракрасное и ультрафиолетовое излучение. Должно быть, дело в этом. Но почему? Черт побери, почему он ничего не знает о воздействии солнечного света на организм человека?

И другой вопрос. Этот мужчина был одним из настоящих вампиров – живым трупом. Будет ли солнечный свет оказывать то же действие на еще не умерших вампиров?