Доля истины, содержащаяся в этом суждении англичанина, ничего не меняет в интересе, который вызывают в Англии все вопросы, касающиеся церкви. Нигде в мире, кроме Британии, публикация нового commonprayer-book[50] не могла бы стать событием, на протяжении недель волнующим прессу и палату общин. Ни в одной другой стране девяносто тысяч зрителей футбольного матча не затянут хором после объявления окончательного результата гимн «Abide with me!»[51]. Хотя за последние годы количество верующих, которые регулярно ходят в церковь и причащаются, только уменьшилось, могущество церкви как социального института возросло. Действительно, количество служащих тотализатора превышает количество священнослужителей, а ежегодные ставки в букмекерских конторах достигают четырехсот миллионов фунтов, при том что доход церкви составляет всего-навсего шестнадцать миллионов, но тем не менее редкий англичанин пренебрежет в газете речью какого-нибудь влиятельного епископа, прежде, конечно, просмотрев результаты скачек.

В этой стране, чрезвычайно ориентированной на политику, где любое событие или явление расценивается с точки зрения его политического смысла, церковь тоже приобрела политическое значение. Подобно большой магнитной стрелке, церковь указывает направление общественной нравственности, но и на эту стрелку влияет полюс, то есть ханжество — специфический полюс английского меридиана. Могущество церкви сказалось на английской культуре, что подарило этой не особенно музыкальной стране лучшую религиозную музыку — кстати, точно так же, как эта отнюдь не воинственная страна создала у себя лучшую полицию. Оба эти учреждения — имеются в виду церковь и полиция, — обеспечивают внутреннее спокойствие граждан. Одним словом, общество, отчасти из страха, а отчасти из мудрого желания упрочить свою власть, заключило союз с церковью, и во всех больших проблемах нации обе силы почти никогда не действуют порознь. Глава церкви, архиепископ Кентерберийский, наряду с премьер-министром является самым могущественным человеком в стране. При дворе главе церкви оказываются даже большие почести, чем главе правительства.

Горе тому, против кого выступят эти две силы, — будь он даже королем, он пропал.

Но король, который правил в то время, не вступал в конфликт с этими двумя силами, и его сыновья, оба наши принца, не вызывали их недовольства.

С 1924 по 1935 год, в течение двенадцати лет, прошедших между свадьбой принца Альберта и смертью короля Георга, в жизни обоих братьев можно было найти много общего, но тем не менее почти всегда они пребывали в очень разном душевном состоянии.

Теперь оба служили посланцами Империи, ибо сделать предстояло немало, и стран предстояло посетить очень много. Альберт находился с женой в Восточной Африке и получал телеграммы от старшего брата, который в 1925 году совершал большую официальную поездку по Западной Африке. Спустя два года, отправившись в Австралию, молодая чета поднялась на борт того же самого судна, на которой Эдуард плавал уже дважды. Принц Альберт открыл первый парламент нового города Канберра, думая о своем отце, который двадцать шесть лет назад открывал в Мельбурне первый австралийский парламент. В Канберре, этом современном городе, на торжественных заседаниях депутаты, все в большей или меньшей степени социалисты, сидели, подобно английским судьям, в пышных париках: странная власть английской традиции, преодолевающей века и моря!

Австралийское путешествие прошло для Альберта намного легче, потому что теперь он научился говорить без запинок. Осенью 1926 года принц наконец нашел в Лондоне австралийского врача, который установил, что его заикание вызвано физическими причинами и, следовательно, подлежит излечению.

Поверив, что может вылечиться, принц начал ежедневно по часу заниматься с врачом. Был ли он на приеме или охотился на лис, Альберт спешил вернуться в Лондон, чтобы попасть к доктору и поупражняться. Постепенно он стал справляться с отдельными звуками, которые до недавних пор приводили его в отчаяние. Через несколько месяцев на каком-то торжественном приеме он попросил слова, что с ним случилось впервые. До него речи произносили некоторые из лучших английских ораторов, в частности лорд Бальфур. К великому удивлению всех слушателей принц Альберт говорил не запинаясь, не прерываясь. Серьезный недуг был почти побежден. Но принцу еще потребовались месяцы упорного труда и ежедневных упражнений — как музыканту-виртуозу, поддерживающему беглость пальцев, — чтобы окончательно преодолеть свой недостаток. В последующие годы он удивлял австралийцев своими официальными речами. Тогда же ему удавалось без затруднений импровизировать по полчаса.

«Все те годы, что мы занимались, — сообщает его врач мистер Лог, — прошли под знаком огромной работоспособности Его величества. В течение двух лет он ни разу не пропустил встречи со мной… Это подвиг, которым он вправе гордиться. Он понял, что одного желания излечиться недостаточно — еще необходимо мужество, тяжелый труд и личные жертвы. Он выполнял все необходимое с поразительным упорством. И теперь он достиг желаемого, гордый и уверенный в себе, „вступил во владение королевством“, которое завоевывал».

По-моему, эта удивительная история поразительно напоминает борьбу с очень серьезной болезнью другого правителя, Рузвельта, который, одолевая свой недуг, лишь на пятом десятке обрел победную уверенность в себе, позволившую ему устремиться к самым высоким целям. Те, кто знал принца Альберта до и после лечения, рассказывают, что эта борьба почти избавила его от робости, укрепила веру в себя. Скованный, почти всегда смущенный и редко улыбающийся принц постепенно превратился в исполненного уверенности мужчину. В случае принца победа, одержанная над физическим недостатком, удивляет гораздо больше потому, что он страдал им более тридцати лет, и, смирившись, давно отказался от мысли вылечиться. Рузвельт же не привыкал долгие годы к своей беспомощности: спустя несколько недель после того, как его поразил паралич, обездвиживший нижнюю часть тела, он решил победить недуг и сказал жене: «Смешно, если мужчина не сумеет справиться с детской болезнью!»

Отныне ничто не мешало принцу Альберту проявлять свои способности и делать то, что он считал нужным. Его звали «принц с фабрики», ибо его работа в «Welfare Work»[52] только расширялась по мере его знакомства с различными отраслями индустрии; и, вероятно, поэтому архиепископ Кентерберийский именовал его the ambassador of good will[53]. Узнав, что молодые заводские рабочие, которые в его присутствии обсуждали футбольный матч, долго экономили деньги, чтобы увидеть Лондон, принц решил что-то сделать для них. С этого времени он каждый год приглашал на неделю четыреста молодых людей из английских рабочих семей, предоставляя им кров и питание, но при одном условии — никакой огласки! Итак, за несколько лет гостями принца побывали семь тысяч юношей. Каждый раз он проводил с ними один день, но не больше; действительно, говорил он, продли принц свое пребывание в лагере, вскоре парни стали бы спрашивать друг друга: «Какого черта мы тут с ним делаем?» Принц, став покровителем скаутов, остается им и по сей день.

Однажды в речи, произнесенной в Кройдоне, он объяснил, что привлекает его больше всего в подобной деятельности: «Никто не может править достойно, не обладая даром предвидения и не имея в сердце желания оставить после себя жизнь чуть лучшую, нежели та, которую он застал. Тот, кто правит, должен стремиться к чему-то, что подсказывает сердце, к чему-то, что однажды может быть достигнуто, если не им самим, то, по крайней мере, его преемниками, для которых он прокладывает путь».

В этих простых словах и заключена программа принца Альберта.

Теперь, когда он мог говорить без всякого затруднения, от его уныния не осталось и следа. Он не избегал публично проявлять свое чисто английское чувство юмора, не избегал толпы. Во время одной из больших поездок по стране он несколько раз выходил из последнего вагона своего поезда, смешивался с толпой, которая ждала его на перроне, и вместе с ней скандировал приветствия самому себе. А как-то вечером, когда его маленькая дочка не желала открыть рот, чтобы почистить зубы, принц попросил ее показать, как папа упражняет голос.