– Почтеннейший, – повторил мужчина, взяв меня за плечо.

Я уставился ему в лицо, находящееся всего в нескольких дюймах от моего. К утру того дня (в моем времени) этот человек был уже много лет мертв – такая зловещая мысль промелькнула в моем мозгу. Сейчас он жив и бодр: при ближайшем рассмотрении я заметил, что он, вероятно, моложе меня. Я ощутил на своем плече сильный нажим его пальцев, видел участие в ярких голубых глазах, даже почувствовал в его дыхании безошибочный аромат табака. Он был абсолютно, неправдоподобно живым.

– Позвольте мне проводить вас в ваш номер, – предложил он.

Я с трудом сглотнул, стараясь взять себя в руки. Я четко понимал, что необходимо начать приспосабливаться, или я все потеряю.

– Нет, благодарю вас, – ответил я, силясь улыбнуться. – Просто легкий приступ…

И в смущении замолчал. Я уже собирался сказать «гриппа», когда понял, что в 1896 году это так не могло называться.

– Головокружения, – запинаясь, закончил я. – Я был болен и еще не совсем поправился.

– Может быть, вам стоит прилечь, – сказал он, и это предложение странно поразило меня.

В его голосе звучала искренняя забота, и я вдруг подумал, что моя первая встреча с другим человеком могла оказаться пагубной, если вместо этого молодого человека мне попался бы какой-нибудь холодный, неприятный тип, только усугубивший мое состояние. Я выдавил из себя улыбку.

– Нет, спасибо. Со мной все в порядке. Благодарю за любезность.

– Не за что. – Он с улыбкой отпустил мою руку. – Вы уверены, что обойдетесь без моей помощи?

– Да. Спасибо. Со мной будет все хорошо.

Я понимал, что повторяюсь, но иные слова в голову не приходили. Как и походка, моя речь в этом новом окружении поначалу была запинающейся и неумелой.

Он кивнул.

– Что ж… – Он снова наморщил брови. – Вы уверены? – спросил он. – У вас довольно бледный вид.

Я кивнул в ответ.

– Да, благодарю вас. Я уже… почти дошел до своего номера, – добавил я то, что пришло мне в голову.

– Хорошо. – Он добродушно похлопал меня по плечу. – Берегите себя.

Он продолжил путь по коридору, а я пошел в противоположном направлении, чтобы он не видел меня стоящим у стены и не считал себя обязанным вернуться. Я шел медленно, но, помнится, более или менее прямо. «Важный момент, – снова подумал я. – Моя первая встреча с обитателем 1896 года. Барьер успешно преодолен».

Мне в голову пришла мысль о том, что, окажись я в подобных обстоятельствах в этом коридоре в 1971-м, вряд ли ко мне проявили бы такую доброту. Если уж люди молча стоят рядом, когда кого-то убивают, то маловероятно, чтобы меня, в изнеможении привалившегося к стене, удостоили бы чем-то иным, кроме беглого взгляда.

Спускаясь по лестнице, я начал различать гул голосов и непонятную мешанину звуков. Помню, возникло ощущение, будто погружаюсь в какой-то водоворот. Очередное суровое испытание, и гораздо более опасное. Вместо единственного заботливого джентльмена теперь я должен был столкнуться с массой людей в их полновесной особой среде обитания 1896 года.

Похолодев, я остановился на лестнице, вопрошая себя, хватит ли у меня сил встретиться с этим. Со всей очевидностью я понял, что перенестись в другое время намного проще, чем к нему адаптироваться.

Тем не менее приходилось приспосабливаться. Я не мог позволить себе сдаться теперь, когда Элиза была от меня в нескольких минутах ходьбы. Изо всех сил ухватившись за перила, я продолжал спускаться по лестнице, чувствуя, как меня вовлекает в себя ритм 1896 года, заставляя согласовывать свой ритм с его незнакомыми биениями или потерять их навсегда.

Остановившись на последней лестничной площадке, я оглядел помещение, похожее на гостиную. У стены справа от меня был камин с горящим углем на решетке. Около него стояли покрытый дорожкой стол и четыре легких стула. Я не отрываясь смотрел на них, по меньшей мере минуту, оттягивая конфронтацию с натиском образов и звуков, которые ждали меня внизу.

Наконец я резко повернулся и направился к площадке, выходящей в фойе.

Уверен, что это было случайностью, но, когда я был на полпути туда, в фойе вспыхнул свет. Я вздрогнул и остановился, ловя ртом воздух, потом закрыл глаза. «Спокойно», – приказывал я себе или умолял себя – не знаю.

Какой-то гул справа заставил меня опять вздрогнуть и посмотреть в том направлении. В шахте, забранной черной кованой решеткой, спускалась кабинка лифта.

Я впился глазами в стоящую там пару. Только на мгновение они оказались на одном уровне со мной, но их образ четко отпечатался у меня в памяти. Мужчина в длинном двубортном «честерфилде» с меховым воротником и манжетами, держит у груди блестящую черную шляпу. Женщина в длинном меховом плаще, на самой макушке изящная шляпка; темно-рыжие волосы стянуты на затылке в тугой узел.

Вместе они, даже с одного краткого взгляда, выражали для меня грацию и элегантность той эпохи, в которую я перенесся. То, что они не удостоили вниманием мой пристальный взгляд, лишь усиливало впечатление. Когда лифт спустился в холл и остановился, я подошел к перилам, чтобы посмотреть, как выходит эта пара. Правой рукой женщина легко опиралась на левый локоть мужчины. Я благоговейно наблюдал за ними, пока они, с безмятежным благородством, плавно двигались к входной двери. Как личности они могли быть чудовищами, однако являлись безупречными символами своего времени и общественного положения.

Затем, повернувшись, я направился к лестнице и спустился в холл.

Первое впечатление меня разочаровало – там было не так роскошно, как я ожидал. При довольно скудном освещении холл смотрелся едва ли не убогим в сравнении с тем, что я впервые увидел в 1971 году. Люстра казалась какой-то голой; ее стеклянные изогнутые абажуры были из белого стекла. Никаких кресел и диванов, обтянутых красной кожей. На их месте стояли плетеные стулья и диван с основой из темного дерева, пальмы в кадках, круглые, квадратные и прямоугольные столики и – вид их меня поразил – полированные плевательницы, расставленные там и сям.

Конторка портье, вместо прежнего места, находилась справа от лифта, где я когда-то (или следует сказать «со временем»?) увидел открытый вестибюль и окно табачной лавки. На месте конторки я заметил стойку с вывеской над ней: «Телеграф Вестерн Юнион», а рядом киоск по продаже газет и сувениров, в стеклянной витрине которого была выставлена всякая всячина. За углом виднелся открытый дверной проем с висящей занавеской из бус, сквозь которую я смог различить бильярдный стол.

Более того, фойе совершенно утратило свою безмятежную тишину, поскольку пол не был застелен ковром и по деревянному паркету гулко топали туфли и сапоги постояльцев и служащих, отзываясь эхом в помещении с высоким потолком.

Я с заметным усилием заставил себя пересечь холл, проходя по пути мимо людей. Я старался не замечать их пол, а тем более внешность, чувствуя, что единственный шанс адаптироваться для меня заключается в игнорировании массы одушевленных и неодушевленных предметов и в обращении к одному объекту за раз.

Должно быть, я все еще был заметно бледным и оцепенелым – об этом с очевидностью говорила реакция клерка с длинными подкрученными усами, облаченного в строгий черный костюм. Подходя к нему, я постарался взять себя в руки.

– Вам помочь, сэр? – спросил он.

Я сглотнул, впервые осознав, что испытываю сильную жажду.

– Не скажете ли… – начал я. Прежде чем завершить вопрос, мне пришлось откашляться и снова сглотнуть. – Скажите, пожалуйста, в каком номере остановилась мисс Маккенна?

На меня накатил ужас, когда я вдруг вообразил, как он отвечает, что такой персоны в гостинице нет. В конце концов, откуда мне было знать, какое сейчас число – 19 ноября или 20-е? Мог ведь запросто быть другой день или месяц, даже – господи! – другой год.

– Могу я узнать, почему вы спрашиваете, сэр? – спросил он.

Вопрос был поставлен вежливо, но в тоне сквозила подозрительность. Еще одно непредвиденное препятствие. Разумеется, они не сообщат кому попало номер столь известной женщины.