На другом конце стола тощий попик несмело наклонился к Противе. Преисполненный глубокого уважения и зависти к богатству святых отцов, он пресмыкался перед ними.

— Преподобный отче, мы все знаем, что вы имеете большой вес в консистории, — скромно заговорил он. — Не могли бы вы помочь мне, бедняку? У меня не на что приобрести выгодный церковный приход. К моему приходу приписана одна голытьба. Я выколачиваю из нее то, что должна получать церковь, с помощью стражников, не брезгуя никакой дрянью. Не могли бы вы выхлопотать мне право на продажу индульгенций?

Фарар Протива высокомерно взглянул на неожиданно объявившегося просителя:

— Минуту назад ты сказал, что у тебя нет денег. Как же я, не зная, достоин ли ты этого, поручу тебе продажу индульгенций?

— Я охотно согласился б… Я был бы признателен вам… — лепетал попик. — Я готов отдать половину своей доли тому, кто поможет мне.

Протива сразу смекнул:

— Об этом говорят не здесь, глупенький. Зайди-ка ко мне завтра…

Хотя хозяин изрядно охмелел, однако он кое-что услышал из их разговора и вмешался:

— Что с вами? Здесь не место для торговых сделок!

не унимался студент.

В тот момент, когда губы гостей прилипли к кубкам, неожиданный стук в наружные двери нарушил тишину.

— Костлявая пришла за нами — завопил толстый монах. — Нашел время петь о гробе — накинулся он на певца.

Девушки завизжали. Первой пришла в себя Катушка:

— Не сходите с ума — это Дорка! Я сказала ей, чтобы она пришла сюда — ведь нас четверо, а святых отцов пятеро. Ты не в счет! — одернула она монаха толстяка, который пытался обнять ее.

— Я иду к Дорке или как ее там!.. — сказал хозяин. Держа кубок в одной руке, он взял в другую подсвечник и осторожно вышел в сени.

У порога, в полумраке звездной ночи, еле виднелась фигура сгорбленной женщины. Сделав еще один шаг, фарар поднял подсвечник. Свет упал на бледную худую женщину, одетую в лохмотья. Она держала в руках какой-то темный сверток.

«Нет, это не пятая», — сообразил патер Войтех, и душа священника закипела негодованием против дерзкой нарушительницы его покоя. Он накинулся на нее:

— Чего тебе надо?

— Прости меня, преподобный отче, — испуганно, со слезами на глазах сказала сгорбившаяся женщина. — Мой ребеночек умирает некрещеным. Я пришла попросить тебя, чтобы ты окрестил его, пока он… — И она безутешно зарыдала.

Священник рявкнул:

— Ты с ума сошла! Сейчас вечер…

— Он родился вчера… — шептала женщина, — а сегодня — я боюсь — может умереть, как язычник…

— Убирайся, мне некогда. — Священник повернулся и вошел в дом.

Женщина заплакала:

— Отче, ради бога, не закрывай врата в царствие небесное моему ангелочку… Он умирает… Я принесла деньги.

Патер Войтех остановился:

— Сколько?

— Грош и двенадцать галлерков — всё, что у меня есть…

— Мало. Крещение стóит два гроша. Разве ты не знаешь этого? — Увидев, что женщина вот-вот зарыдает, патер сказал с упреком: — Неужели вы, люди, не соображаете? Чтó стало бы со мной, если бы я ничего не брал за крещение? У церкви немало расходов, связанных с заботами о спасении ваших душ. — В это время распахнулись двери. Из дома донесся смех и визгливый крик женщин. Кто-то из гостей открыл двери и крикнул фарару:

— Веди бабу сюда… Нечего перехватывать чужих!

Патер Войтех хотел поскорее отделаться от женщины. Он вытолкнул ее наружу и захлопнул за собой двери, — она не должна знать, что происходит в доме. Поставив подсвечник на пол, патер взял кубок в обе руки:

— Ну так открой ребенка…

Немного поколебавшись, фарар сунул два пальца в кубок с вином и побрызгал на закутанное тельце:

— Крещаю тя in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti![32] Это — церковное вино, оно святее святой воды. Ну, давай деньги, а закопать его — ты сумеешь сама…

Магистр сидел в своей комнате за столом и писал. Он даже не успел сменить профессорскую мантию на домашнее платье. Густая вечерняя мгла плотно облегла окна. В их стеклах отражался тусклый свет свечи, стоявшей на столе. Перо магистра скрипело по бумаге. Хотя он целиком погрузился в свои мысли, однако слышал тихие шаги студента, убиравшего комнату. Прокопек присел к очагу, возле которого уже лежали поленья. Прокопеку оставалось только поджечь трут под кучкой хвороста. Он ударил огнивом по кремню, и на трут посыпались голубовато-белые искры, похожие на маленькие звездочки.

Скоро пламя охватило хворост и зашумело.

Магистр повернулся к очагу и долго глядел на огонь. Пламя заблестело в зрачках Гуса и заплясало в них, искрясь и ослепляя. Положив гусиное перо на стол, он встал и начал ходить по комнате.

Студент всё еще сидел на корточках, внимательно поглядывая то на огонь, то на магистра, ходившего по комнате от стола к дверям и обратно. Сложив руки за спину и вскинув голову, Гус смотрел вперед. Казалось, он хотел заглянуть за стены своей комнаты и в плотной вечерней мгле увидеть далекое завтра.

Магистр остановился перед Прокопеком, пододвинул к себе стул и заговорил со своим учеником.

— Ну Прокопек, — улыбнулся Гус, — ты хорошо разжег, хорошо. Гляди-ка, какое пламя разгорелось от одной-единственной искорки. Ныне в Праге и во всем королевстве разгорелся такой же огонек, не правда ли? Он тлеет в людях, в их сердцах… Когда-нибудь он вырвется наружу. Древние римляне сжигали своих покойников. Они верили, что огонь очищает…

Прокопек с благоговением и тревогой посмотрел на своего учителя.

— Да, всё мертвое, отжившее нужно спалить. От всего, что устарело, человеку необходимо избавиться… — и, немного погодя, добавил: — даже если ему придется при этом погибнуть.

Прокопек понял, что магистр говорил это скорее себе, чем ему, но юноше было приятно то, что в минуту духовного откровения своего учителя он оказался рядом с ним. Прокопек опустился перед магистром на колени, чтобы быть еще ближе к нему, и взволнованно сказал:

— Учитель! Все мы любим тебя, верим тебе!

— Я знаю, сынок, знаю… — сказал Гус, ласково коснувшись волос Прокопека и пристально поглядев в его искренние глаза.

Прокопек больше не мог молчать:

— Ты, конечно, знаешь это сам. Но я обязан сказать тебе об этом. У тебя, учитель, тысячи учеников — не только мы, твои студенты, но и те пражане, которые слушают твои проповеди в Вифлееме. Студенты университета по твоему совету учат читать и писать поденщиков и батраков. Если бы ты знал, какие это прилежные и благодарные ученики. Они читают еще по слогам, но сколько радости приносит им это чтение! Мы ходим к ним, в ночлежки. Тебе надо бы побывать там самому! Многие люди подсаживаются к нам и слушают. То, что ты говоришь в Вифлееме, мы передаем людям. Ты проповедуешь там перед тремя тысячами, а за неделю о твоих проповедях узнает девять или двенадцать тысяч. Эти сильные и добрые люди жаждут твоих слов, как пересохшая земля — влаги. Ты даже не представляешь, что значит для них каждое твое слово! Да, каждое твое слово! Теперь, когда монахи начали продавать индульгенции и обманывать людей, людям еще больше нужна твоя помощь. Они готовы расправиться с монахами, но пока не решаются на это. Все ждут, что ты скажешь народу.

Гус посмотрел в широко раскрытые глаза юноши и увидел в них тысячи нетерпеливо вопрошающих взглядов.

Разогнув плечи, Гус уставился на огонь.

— Ты говоришь, прихожане ждут моих слов? — тихо, почти беззвучно спросил он Прокопека. — Но где беру я свои слова, если не у них? Это они, горемычные труженики, учат меня! Их жалкое и мучительное прозябание — источник моих мыслей. Я беру слова у этих людей, как пасечник — мед из пчелиных сот. Вот как, сынок!

Гус встал и подошел к окну. Гам, за окном, где-то в кромешной тьме, сидели или уже ложились спать те, кто завтра придет к нему со своими думами.