— Нет смысла, — сказала она. — Поверь, никакого смысла нет в этом. — Она была напряжена: вот-вот встанет и уйдет. Но она не встала. Официантка молча стояла возле нас. Я предложил Юдит кофе. Она пожала плечами. Я вдруг поймал себя на том, что осыпаю ее дурацкими упреками.

— Конечно, ты очень заботилась, чтобы никто не нарушил твою одинокую скорбь. Стояла там, отдельно от всех, в черном костюме, одной рукой держала девочку, другой — мальчика…

— Это мои дети, — сказала Юдит. — Я забрала их из детского сада. Ты что, хотел бы, чтобы я заперла бедных в машине, будто щенят?

— Но там были твои старые друзья. Облат, Кюрти, Шара, я, другие… У тебя ни единого слова для нас не нашлось, — жалобно, словно обиженный подросток, говорил я.

Юдит молча помешивала кофе. Потом медленно подняла на меня холодный взгляд.

— У меня теперь другая жизнь, Кешерю, — сказала она.

— У нас у всех другая жизнь.

— Ты все философствуешь. — Она досадливо вздохнула. — Ты меня пригласил, чтобы что-то сказать. Говори… Через пять минут я должна уходить.

— Я тебя не задерживаю. Можешь уйти в любой момент. При условии, что отдашь мне последний роман Б.

Чувствую, что слегка отрываюсь от… От чего, собственно? От реальности? Как можно оторваться от реальности, от этого абсолютно неуловимого и непостижимого понятия, к которому — слава Богу — воображение мне никогда не позволяет приблизиться. Я бы сказал, что всего лишь непроизвольно драматизирую диалоги, которые помню лишь в общих чертах и которые, я уверен, на самом деле были куда более серыми и банальными. Наверное, в растерянности я сразу начал с того, что некоторые обстоятельства дают мне основания подозревать: перед смертью Б. написал роман. Те же обстоятельства подсказывают мне, что роман находится у нее, Юдит. А если так, то не соизволит ли она… и т. д.

В первый момент Юдит выглядит ошеломленной, потом принимается энергично протестовать. Роман? Какой роман? Она ни о каком романе не знает.

— Господи Боже, о каком романе ты говоришь?

— О том романе, который он закончил перед смертью. И передал тебе, или в рукописи, или в машинописи.

— Откуда ты это взял? Он что, говорил тебе? Или, может, написал? В завещании, в каком-нибудь письме?..

— Видишь ли, Юдит… Если до сих пор я только предполагал, то теперь абсолютно уверен: рукопись у тебя.

— В самом деле?

— Почему ты не хочешь отдать ее?

— По простой причине: рукописи не существует.

— Должна существовать, — заявляет Кешерю. Он настолько уверен в своей правоте, что едва ли не ощущает под пальцами исписанные, чуть помятые листы, слышит шелест перелистываемых страниц. Откуда в нем эта уверенность? Он сам не знает. Но он настолько убежден в обоснованности своих требований, что повергает Юдит в отчаяние.

— Ты сейчас — просто какой-то частный сыщик из американского детектива, — жалобно говорит она. — Устраиваешь мне перекрестный допрос. По какому праву? Откуда ты взял, что существует какой-то роман, если ты ничего о нем не знаешь? А если и существует, то почему он должен быть у меня? Ты что, не знаешь, что мы пять лет как развелись?

— Не имеет значения. Я знаю другое: в нем все еще было смутное чувство вины по отношению к тебе. А чувство вины — единственное, что по-настоящему связывает людей.

— Я знаю и другие чувства, — говорит Юдит.

— Например? — Вопрос звучит, может быть, несколько более вызывающе, чем хотелось бы Кешерю. Юдит, разумеется, не отвечает; точнее, ее молчание и есть ответ.

— Наверное, ты тоже чувствовала себя по отношению к нему виноватой, — продолжает Кешерю. — Иначе бы ты ему не звонила время от времени.

— А это ты откуда знаешь?

— От него.

Тишина.

— Тебе ведь известно, у него всегда что-нибудь болело. Я выписывала ему снотворное, успокаивающее, обезболивающее…

— И ничего другого?

— Другого? Чего — другого?

— Например… — Кешерю немного колеблется, но потом все-таки произносит: — Например, морфий.

Снова воцаряется тишина. Тишина, которая предшествует нелегким признаниям.

— Причина смерти Б. — передозировка морфия, — говорит Кешерю, словно желая подбодрить Юдит.

— Гениальный вывод! Ты сам-то себе не противен, Кешерю? Я тоже знаю причину его смерти. Но что тебе известно? Ведь ничего, абсолютно ничего! И ты при этом делаешь такие подлые умозаключения. Прежде всего: не воображаешь ли ты, что я, дерматолог, прописываю морфий амбулаторным больным?! Да еще в инъекциях?!

— Тогда где, черт возьми, он добыл морфий?

— У меня.

— Что-то я не пойму… — большими глазами смотрит на нее Кешерю.

— Где тебе! — говорит Юдит. — Ты хоть когда-нибудь что-нибудь понимал? Рецепт я могла ему выписать в любом эспрессо, для этого ему вовсе не надо было приходить в поликлинику.

— Ну? — недоумевает Кешерю.

— Он все время норовил прийти, — говорит Юдит. — Сидел там, в очереди, среди кожных больных. Ужасно было… А однажды я поняла, почему он приходит.

Однажды вечером, завершив прием и проверив содержимое шкафчика с медикаментами, Юдит с испугом обнаружила, что запас морфия существенно убавился. Мало того что его предстояло каким-то образом пополнить: перед ней замаячил кошмар любого практикующего врача — тайный морфинист, который приходит на прием, чтобы добыть свою ежедневную дозу. Не будешь же каждую минуту запирать шкафчик на ключ, а ключ прятать в карман. Откроешь, закроешь, ключ оставишь в замке. Любой врач знает, на что способен морфинист, когда ему позарез нужна доза. Юдит просмотрела список больных, которых осматривала сегодня. Б. заходил к ней еще до начала приема. И тут она вспомнила вдруг, что на пару минут выскочила из кабинета; Б. срочно понадобилась ручка, а у нее не нашлось под рукой. На следующий раз, когда он у нее появился, она сама устроила так, чтобы ненадолго оставить его одного в кабинете. И с тех пор старалась принимать Б. исключительно в подходящий момент. Необходимую дозу она каждый раз оставляла в стеклянном шкафчике, и каждый раз коробочка исчезала оттуда.

Кешерю, потрясенный, бормочет что-то. Потом говорит: «Но это же… это же… так же нельзя!» Лицо Юдит остается твердым. Она вполне может представить и более страшный вариант.

— Более страшный? — с ужасом смотрит на нее Кешерю. — Это какой же?

— Например, поставить его на учет, чтобы он ходил в районную поликлинику, сидел среди опустившихся наркоманов, в ожидании официально разрешенной дозы. Которую выдают «зависимым». Иначе я просто не представляю, как бы он добывал свой морфий.

Кешерю некоторое время молчит, не в силах собраться с мыслями.

— Он, значит, был морфинистом? — говорит он наконец.

— Можно сказать и так. Где-то, когда-то начал, завязать не сумел… А так я хотя бы держала его на терпимом уровне, могла контролировать дозировку…

— Но почему ты молчала?

— А кому было говорить?

— Мне, например.

— Ну а если бы сказала? Ты бы что сделал: послал его на принудительное лечение?

Кешерю снова молчит. К такому вопросу он не был готов.

— Или заставил бы его перейти на другой наркотик? — безжалостно продолжает Юдит. — Более сильный?

Кешерю молчит.

— Ну что, — продолжает Юдит, — успокоился, моралист. Частный детектив. А теперь открой уши, я скажу тебе нечто важное. Если он и был способен пропускать инъекции, то только ради того, чтобы скопить дозу побольше. Если и способен был на такое самовоздержание, если способен был терпеть это, значит, на все был готов. Понимаешь ты, Кешерю, что это значит? Ведь ты понятия не имеешь, Кешерю, какие муки должен был выносить Б., ты понятия не имеешь, что такое для морфиниста остаться на какое-то время без морфия!

Они молчали.

— Стало быть, ты считаешь, — заговорил наконец Кешерю, — он готовился?

— Именно, — ответила Юдит.

— Давно. И систематически…

— Другого объяснения быть не может.

— И ты ничего не замечала?

— Ничего. Он всегда получал столько, чтобы продержаться до следующего посещения. Более того: он получал все меньше, потому что я решила постепенно отучать его от морфия.