Через несколько месяцев Белаква подарил угрюмую Jungfraulein слуге, к которому, как ему казалось, он относился с заботой. Слуга, опрятное, маленькое, вежливое существо, бывший военный, принял дар, сказав, что ботинки пришлись ему как в сказке про Золушку. Позже, правда, он заложил их и пропил вырученные деньги.

Все же, в самом разгаре преждевременных весенних распродаж, все там же, в приятной земле Гессен, он приобрел, хотя его и обескуражила присутствовавшая при этом событии находчивая возлюбленная, то, что выглядело, да, по сути, и было, парой прочных штиблет на резинках. За них он заплатил пять рейхсмарок.

— Мне известно, — жаловался он пугливой молоденькой продавщице, — что одна нога всегда больше другой. Вы ведь не станете оспаривать, что левая нога обычно больше?

Продавщица призвала на помощь вышестоящее лицо — приказчика. Тот, немедленно влюбившись, подобно всем своим разодетым, напомаженным, похотливым коллегам-импотентам, в мощную Смеральдину-Риму, рассыпался в объяснениях.

— Да, хорошо известно, — он прерывисто дышал, охорашивая визитку, — что левая нога превосходит по размерам правую.

— Сэр, — Белаква поправил его, — однако мне жмет правую ногу.

— Нет, не может быть, — сказал он, — жмет левую, мы знаем это из опыта.

— Говорю же вам, — сказал Белаква, — пара ботинок, которую я у вас, кстати, еще не купил, причиняет страдания моей правой ноге.

— Ах, — приказчик был изысканно учтив и уверен в своей правоте, — так это, должно быть, потому, что вы, милостивый господин, — левша.

— Это не так.

— Что! — ошеломленно воскликнул приказчик, пробуравив Смеральдину рентгеновским взглядом. — Что! Он не левша?

— В моей семье, — признал Белаква, — были левши. Но я, сэр, никогда не был левшой, никогда. — Это было неправдой.

— Никогда! — эхом отозвался приказчик с мерзопакостной иронией в голосе. — Никогда! Вполне ли вы в этом уверены, сэр?

Продавщица, гипертрофированная Доррит,[323] сновала где-то неподалеку, опасаясь нежданного развлечения и готовая услужить, когда, так сказать, ее свистнут хозяева.

— Gnnnadiges Fraulein, — сказал Белаква с преувеличенной гнусавостью, — не были бы вы так любезны объяснить нам?..

— Сэр, — начала Доррит, — я думаю…

— Ага! — улыбнулся приказчик, вид у него был очень narquois.[324] — Да, милочка…

— Я думаю, — отважно продолжала Доррит, — что это происходит так…

— Ты слушаешь, Смерри, — с тревогой спросил Белаква, — потому что я могу не понять…

— Учитывая, — внятно и отчетливо проговорила Доррит, — что, как вы слышали, левая нога размерами превосходит правую, этому учит нас опыт ремесла, стало традицией, для обуви, изготавливаемой путем фабричного производства, делать левый башмак значительно более просторным, чем правый…

— То есть, — воскликнул Белаква, в приступе внезапного озарения осознавший наконец все, — делать правый башмак значительно менее просторным, чем левый…

— То есть, — с восхитительной каденцией развила свою мысль Доррит, — редкий клиент, у которого одинаковые ноги, вы, сэр, — она сделала легкий реверанс в сторону редкого клиента, — вынуждены платить за асимметрию предмета, изначально предназначенного для клиента среднего.

— Смерри! — в порыве сильного чувства вскричал Белаква. — Ты это слышала?

— Братьев и сестер, — горестно сказала Смеральдина, — у меня нет, но…

Штиблеты все-таки были куплены, но, несмотря на прочность и хорошую форму, они так и не смогли принести удовлетворение владельцу, и спустя несколько месяцев бедный Белаква, чья отчужденность от доступных большинству людей благ распространялась даже на пару ног, в целом, если не в деталях, чудовищно симметричных, отдал их без лишнего шума лицу низшему по положению.

Всякое единство в этом повествовании, с Божьей помощью, будет невольным единством.

Теперь нам пришло в голову, что по крайней мере на эту минуту с нас более чем достаточно Белаквы — триединого недоноска, с его замогильным утробовещанием, симпатиями, антипатиями, грошовыми триумфами, провалами, исключениями, общим несоответствием и ногопатией, если такое слово вообще существует. И хотя мы серьезно намеревались описать его наиболее выдающиеся физические особенности и хотели, до переезда в Дублин, попросить его покрутиться перед нами в целях быстрого осмотра, так же как сам он, в Барджелло, неоднократно вращал на пьедестале маленького драгоценного Давида Буонаротти, чтобы полнее насладиться всеми его углами и закоулками, мы так увлеклись его ногами, их состоянием, что теперь у нас нет иного выбора (представляем себе, как вы этому рады), кроме как отказаться от этого намерения. В частности, мы собирались рассказать о его животе, потому что в последующем повествовании его животу может быть уготована важная роль, о его пояснице, груди и манере держаться, а также черточка за черточкой выписать его лицо и с восторженным красноречием обрисовать его руки. Но мы от него устали. Мы чувствуем, мы не можем не чувствовать, что остальное подождет, пока в поисках утешения мы не обратимся к этой теме вновь.

Кроме того, нам кажется, что эти дефисы совсем отбились от рук. Cacoethes scribendi,[325] страшный суд, уготованный даже лучшим писателям.

В Куксхафене, после очень черной ночи, проведенной в Алтоне, он сел на паром, который повез его домой. На вторую ночь в море, Шербур в тот день был милостиво избавлен от качки, он стащил себя с жаркой верхней койки каюты и по крутому маленькому трапу выбрался из колодца третьего класса, если третий можно вообще называть классом. В этот час на палубе, как и следовало ожидать, было тихо, палубный мостик замер, днем здесь было душное, вонючее столпотворение поляков и гамбуржцев, радующихся путешествию или опечаленных разлукой, коротающих длинные атлантические часы, залечивающих раны народными песенками. Был среди них огромный никчемный поляк, похожий на национального гвардейца, молодой, свежий поляк, такой огромный, что трещали пуговицы, в блестящих клетчатых брюках, облегавших, inter alia,[326] его роскошные бедра и дополнявших короткий ультрамариновый двубортный пиджак. Он был вожаком, днем палуба принадлежала ему. Теперь было тихо и хорошо, ночь отдраила, отскоблила палубу, прекрасная ночь милостью Божьей и его Аббата Гавриила. Чудная сентябрьская ночь над пучиной.

День кончился, Белаква в глубоком темно-синем море, он один на палубе третьего класса. Что бы он мог для нас сделать, о чем бы ему теперь подумать? Для начала, конечно, он движется вперед как картезианский земной шарик вместе с плывущим кораблем, и, кроме того, он по собственной воле движется к ветреному носу судна. Соображения безопасности не позволяют ему пройти дальше. Он перегибается через правый борт, если так называется борт, обращенный к земле, когда земля находится справа, и окидывает взглядом водную пустыню, далекие огни. Что это, Бичи-хед, остров Уайт, или Лэндс-энд, или плавучие маяки на мелководье, или же светящиеся буи, зачаленные у берега? Красные, и зеленые, и белые огоньки, они пронзают его сердце, его голова клонится на грудь, он сам склонился над морской пеной. Если бы мне, дал он волю воображению, захотелось доплыть до одного из этих огоньков, которые различимы отсюда, с палубы, то как бы я узнал, где земля, с водной поверхности огоньков не будет видно, я потеряю голову от страха и точно утону.

Что ж, по-прежнему ли он стоит здесь, перегнувшись через леер, волосы развеваются, очки спрятаны в нагрудный карман куртки, вглядываясь в кипение цветов, в серебристое шипение цветов, умножаемых корабельным носом? Предположим, ради красного словца, что стоит. Тогда, из сочувствия, приходят в возбуждение и молекулы в его мозгу, они охвачены паникой, потом, стоит ему воздеть очи к дальним огням, они грустно затихают и снова вскипают, когда он опускает голову, вглядываясь в волны, в черные волны, где вполне может очутиться, и тогда ему придется решать, что делать, держаться на плаву или, пустившись во все тяжкие, выбирать направление, попусту расходовать силы или неспешно плыть брассом, которому научил их Отец, когда они были маленькими, сначала Джона, затем его.